Реферат: Краткая характеристика диалога Платона Государство. Фрагмент из диалога Платона «Государство» (книга шестая)

Тема №4. Философия Платона

Задачи семинара:

любви

Биография Платона

Платон (428-347 гг. до н.э.) – другим правда живет

Проблема письменного слова

Вопросы к платоновскому мифу о письменности:

1) Как вы понимаете идею Платона о сходстве письменности и живописи?

2) В чем уязвимость письменного слова, по убеждению Сократа?

3) Какая речь, на ваш взгляд, наиболее полно и точно способна отразить индивидуальность человека: письменная или устная?

4) Почему Сократ излагал свои мысли только в устной беседе и не оставил письменного наследия?

5) Раскройте значение мифа в творчестве Платона.

Философема Эроса

Вопросы к фрагментам из диалога Платона «Федр», посвященным теме Эроса:

1) Согласны ли вы со следующим определением любви: любовь есть «влечение, которое вопреки разуму возобладало над мнением, побуждающим нас к правильному [поведению], и которое свелось к наслаждению красотой»? Опираясь на приведенные ниже фрагменты из «Федра» Платона, определите, кто из ораторов строит свою речь на основе такой дефиниции любви: Лисий или Сократ?

2) Считаете ли вы утверждение Лисия о том, что влюбленность есть род заболевания, обоснованным?

3) Как Сократ начинает свое рассуждение о любви, и чем его речь отлична от речи Лисия?

4) Почему Платон – философ, рассматривающий свободу от страстей как наиболее совершенное и желанное состояние человеческой души – столь высоко оценивает роль неистовства?

5) Как связаны между собой размышления Платона о любви и о началах философии, а именно, о сущности души?

6) На чем основано платоновское доказательство бессмертия души?

7) Расшифруйте аллегорию души как крылатой колесницы, запряженной двумя конями смешанного происхождения.

8) По какому принципу Платон строит свою иерархию видов души, и почему софист занимает в его классификации предпоследнее место?

9) Какой род неистовства Платон считает наилучшим?

10) Почему развитие памяти столь необходимо для философа?

11) Какую идею Платон считает наиболее «зримой» и доступной для любого человека?

12) Прокомментируйте слова Платона о том, что влюбленный человек всячески старается сделать любимого похожим на самого себя, а любимый, в свою очередь, видит во влюбленном, словно в зеркале, себя самого. Выражена ли в этой платоновской формуле любви идея диалогического равноправия любящих?

Тема №4. Философия Платона

Задачи семинара:

1) Раскрыть на основе шести фрагментов из различных диалогов Платона «высокую и богатую индивидуальность» философа, многомерность его творчества, объединившего в себе мифологические, логические и философско-диалектические грани познания.

2) Обсудить, руководствуясь вопросами к текстам, такие ключевые темы, как: отличие мира идей от мира вещей, роль идеи блага в платоновской иерархии идей, доказательство бессмертия души и философема Эроса.

3) Вовлечь студентов в дискуссию о природе Эроса с целью ответить на вопрос, почему любовь вводится Платоном в само определение философии как любви к мудрости. Актуализировать критическое мышление студентов для доказательства метафизической сущности любви, с одной стороны, и присутствия эротического начала в философии, с другой.

Биография Платона

Платон (428-347 гг. до н.э.) – античный философ, «преемник гения и славы Сократа», увековечивший в своих диалогах образ любимого учителя. Произведения Платона, по выражению Гегеля, «представляют один из прекраснейших подарков, которые судьба сохранила для нас от древнего времени». Платон родился в Афинах в знатной семье: генеалогическое древо его отца восходит к Кодру, последователю афинского царя, а происхождение матери – к Солону, легендарному законодателю Эллады. Благородство Платона проявлялось не только в аристократической родословной, но и в общении с современниками: «его спокойное величие, его возвышенный характер, сочетавшийся с величайшей простотой и любезностью…заслужили ему название божественного Платона». В возрасте двадцати лет Платон познакомился с Сократом и в течение восьми лет был его учеником. Под влиянием «чарующей личности учителя» Платон отказался от увлечения поэзией, полностью посвятив себя изучению философии. В своих произведениях Платон «говорит о философии с величайшим одушевлением, с силой, со всей гордостью науки». Так, в диалоге «Тимей» мы встречаем следующую восторженную оценку философии: «глаза открыли нам число, дали понятие о времени и побудили исследовать природу Вселенной, а из этого возникло то, что называется философией и лучше чего не было и не будет подарка смертному роду от богов». Примечательно, что в своих диалогах Платон «никогда не выступает под собственным именем, а всегда вкладывает свои мысли в уста других лиц». Чаще всего этим другим в философских беседах Аристокла (подлинное имя Платона) выступает Сократ, интерпретируемый отечественным мыслителем Владимиром Соловьевым как литературный псевдоним Платона. Смертный приговор Сократу стал личной трагедией Платона и одной из причин создания концепции двух миров: «Тот мир, в котором праведник должен умереть за правду, не есть настоящий, подлинный мир. Существует другой мир, где правда живет ». В мире умопостигаемом все подчиняется идее блага, которая, подобно Солнцу, освещает путь познания и делает истину зримой. Истина, согласно Платону, не является каким-то внешним знанием, приобретенным извне, но открывается человеку через обращение к памяти души, хранящей опыт созерцания идей. Философские беседы с учениками на темы блага, истины, Эроса, бессмертия души Платон проводил в роще, посаженной в честь героя Академа, но не Академ, а Платон, по словам Гегеля, сделался настоящим героем Академии, затмившим героя, место которого он занял.

Вопросы к фрагменту из диалога Платона «Государство» (идея блага):

1) С какого вопроса начинается беседа между Сократом и Главконом в приведенном ниже фрагменте?

2) Что, согласно Платону, обуславливает возможность любого познания?

3) Какие два распространенных определения блага приводит Сократ и как он аргументирует их несостоятельность? Сформулируйте ваше определение блага.

4) Почему правителям государства необходимо обладать верным пониманием блага?

5) В чем опасность правильных мнений, взятых на веру, а не выведенных путем собственных рассуждений?

6) Чем идеи отличаются от вещей?

7) Что необходимо для осуществления акта зрительного восприятия, помимо «зрения и зримого»?

8) Какой вид восприятия Сократ наделяет наибольшей значимостью для познания?

9) Сократ отказывается обсуждать, что есть благо само по себе, однако предлагает иной подход к изучению этого вопроса. Какой путь к познанию блага указывает Сократ?

10) О существовании каких двух миров пишет Платон?

11) Почему математическое познание не является высшим, по мнению Платона, и существует ли иное, более совершенное познание?

Фрагмент из диалога Платона «Государство» (книга шестая). Идея блага

« – Конечно, твое замечание ценно. Но что такое это важнейшее знание и о чем оно, как ты считаешь? Или ты думаешь, тебя отпустят, не задав этого вопроса?

– На это я не слишком рассчитываю; пожалуйста, задавай вопросы и ты. Во всяком случае ты уже не раз об этом слышал, а сейчас ты либо просто не сообразил, либо умышленно хочешь снова мне наделать хлопот своим вмешательством; последнее, думаю я, вероятнее. Ты часто уже слышал: идея блага – вот это самое важное знание; через нее становятся пригодными и полезными справедливость и все остальное. Ты и сейчас почти наверное знал, что я именно так скажу и, вдобавок, что идею эту мы недостаточно знаем. А коль скоро не знаем, то без нее, даже если у нас будет наибольшее количество сведений обо всем остальном, уверяю тебя, ничто не послужит нам на пользу: это вроде того, как приобрести себе какую-нибудь вещь, не думая о благе, которое она принесет. Или ты думаешь, главное дело в том, чтобы приобрести побольше имущества, не думая о том, хорошее ли оно? Может быть, надо понимать все что угодно, а о прекрасном и благом вовсе не помышлять?

– Клянусь Зевсом, я этого не думаю.

– Но ведь ты знаешь, что, по мнению большинства, благо состоит в удовольствии, а для людей более тонких – в понимании?

– Конечно.

– И знаешь, мой друг, те, кто держится этого взгляда, не в состоянии указать, что представляет собой это понимание, но в конце концов бывают вынуждены сказать, будто оно есть понимание того, что хорошо.

– Это просто смешно.

– Еще бы не смешно, если, упрекая нас в неведении блага, они затем говорят с нами как с ведающими это, называя благом понимание того, что хорошо, как будто нам станет понятно, что они говорят, если они будут часто произносить слово "благо".

– Сущая правда.

– Что же? Те, кто определяет благо как удовольствие, меньше ли исполнены заблуждений? Разве им не приходится признать, что бывают дурные удовольствия?

– И даже очень дурные.

– Выходит, думаю я, что они признают, будто благо и зло – одно и то же. Разве нет?

– Именно так.

– Следовательно, ясно, что во всем этом очень много спорного.

– Конечно.

– Далее. Разве не ясно и это: в качестве справедливого и прекрасного многие выбрали бы то, что кажется им таковым, хотя бы оно и не было им на самом деле, и соответственно действовали бы, приобретали и выражали бы свои мнения; что же касается блага, здесь никто не довольствуется обладанием мнимого, но все ищут подлинного блага, а мнимым всякий пренебрегает.

– Безусловно.

– К благу стремится любая душа и ради него все совершает; она предчувствует, что есть нечто такое, но ей трудно и не хватает сил понять, в чем же оно состоит. В этом она не может быть совершенно уверена, как во всем остальном, вот почему она терпит неудачу и в том, что могло бы быть ей на пользу. Неужели мы скажем, что и те лучшие в государстве люди, которым мы готовы все вверить, тоже должны быть в таком помрачении относительно этого важного предмета?

– Ни в коем случае.

– Я думаю, что справедливость и красота, если неизвестно, в каком отношении они суть благо, не найдут для себя достойного стража в лице человека, которому это неведомо. Предвижу, что без этого никто и не может их познать.

– Ты верно предвидишь.

– Между тем государственный строй будет у нас в совершенном порядке только в том случае, если его будет блюсти страж, в этом сведущий.

– Это необходимо. Но ты-то сам, Сократ, считаешь благо знанием или удовольствием? Или чем-то иным, третьим?

– Ну что ты за человек! Мне хорошо известно, да и ты прежде хорошо показал, что тебя не могут удовлетворить обычные мнения об этих вещах.

– Мне кажется, Сократ, неправильным, когда чужие взгляды умеют излагать, а свои собственные – нет, несмотря на долгие занятия в этой области.

– Как так? По-твоему, человек вправе говорить о том, чего он не знает, выдавая себя за знающего?

– Вовсе не за знающего, но пусть он изложит, что он думает, именно как свои соображения.

– Как? Разве ты не замечал, что все мнения, не основанные на знании, никуда не годятся? Даже лучшие из них и те слепы. Если у людей бывают какие-то верные мнения, не основанные на понимании, то чем они, по-твоему, отличаются от слепых, которые правильно идут по дороге?

– Ты предпочитаешь наблюдать безобразное, туманное и неясное, хотя есть возможность узнать от других то, что и ясно и красиво?

– Ради Зевса, Сократ, – воскликнул Главкон, – не отстраняйся, словно ты уже закончил рассуждение. С нас будет достаточно, если ты разберешь вопрос о благе так, как ты рассматривал справедливость, рассудительность и все остальное.

– Мне же, дорогой мой, этого тем более будет достаточно. Как бы мне только не сплоховать, а то своим нелепым усердием я вызову смех. Но, мои милые, что такое благо само по себе, это мы пока оставим в стороне, потому что, мне кажется, оно выше тех моих мнений, которых можно было достигнуть при нынешнем нашем размахе. А вот о том, что рождается от блага и чрезвычайно на него походит, я охотно поговорил бы, если вам угодно, а если нет, тогда оставим и это.

– Пожалуйста, говори, а о его родителе ты нам расскажешь в дальнейшем.

– Хотелось бы мне быть в состоянии отдать вам целиком этот мой долг, а не только проценты, как теперь. Но взыщите пока хоть проценты, то есть то, что рождается от самого блага. Однако берегитесь, как бы я нечаянно не провел вас, представив неверный счет.

– Мы остережемся по мере сил. Но ты продолжай.

– Все же только заручившись вашим согласием и напомнив вам о том, что мы с вами уже говорили раньше да и вообще нередко упоминали.

– А именно?

– Мы считаем, что есть много красивых вещей, много благ и так далее, и мы разграничиваем их с помощью определения.

– Да, мы так считаем.

– А также, что есть прекрасное само по себе, благо само по себе и так далее в отношении всех вещей, хотя мы и признаем, что их много. А что такое каждая вещь, мы уже обозначаем соответственно единой идее, одной для каждой вещи.

– Да, это так.

– И мы говорим, что те вещи можно видеть, но не мыслить, идеи же, напротив, можно мыслить, но не видеть.

– Конечно.

– Посредством чего в нас видим мы то, что мы видим?

– Посредством зрения.

– И не правда ли, посредством слуха мы слышим все то, что можно слышать, а посредством остальных чувств мы ощущаем все, что поддается ощущению?

– Ну и что же?

– Обращал ли ты внимание, до какой степени драгоценна эта способность видеть и восприниматься зрением, созданная в наших ощущениях демиургом?

– Нет, не особенно.

– А ты взгляни на это вот как: чтобы слуху слышать, а звуку звучать, требуется ли еще нечто третье, так, что, когда оно отсутствует, ничто не слышится и не звучит?

– Ничего третьего тут не нужно.

– Я думаю, что и для многих остальных ощущений – но не для всех – не требуется ничего подобного. Или ты можешь что-нибудь возразить?

– Нет, не могу.

– А разве ты не замечал, что это требуется для зрения и для всего того, что можно видеть?

– Что ты говоришь?

– Какими бы зоркими и восприимчивыми к цвету ни были у человека глаза, ты ведь знаешь, он ничего не увидит и не различит цвета, если будет пользоваться своим зрением без наличия чего-то третьего, специально для этого предназначенного.

– Что же это, по-твоему, такое?

– То, что ты называешь светом.

– Ты прав.

– Значит, немаловажным началом связуются друг с другом зрительное ощущение и возможность зрительно восприниматься; их связь ценнее всякой другой, потому что свет драгоценен.

– Еще бы ему не быть!

– Кого же из небесных богов можешь ты признать владычествующим над ним и чей это свет позволяет нашему зрению всего лучше видеть, а предметам – восприниматься зрением?

– Того же бога, что и ты, и все остальные. Ведь ясно, что ты спрашиваешь о Солнце.

– А не находится ли зрение по своей природе вот в каком отношении к этому богу...

– В каком?

– Зрение ни само по себе, ни в том, в чем оно возникает – мы называем это глазом, – не есть Солнце.

– Конечно, нет.

– Однако из орудий наших ощущений оно самое солнцеобразное.

– Да, самое.

– И та способность, которой обладает зрение, уделена ему Солнцем как некое истечение.

– Конечно.

– Значит, и Солнце не есть зрение. Хотя оно – причина зрения, но само зрение его видит.

– Да, это так.

– Вот и считай, что я утверждаю это и о том, что порождается благом, – ведь благо произвело его подобным самому себе: чем будет благо в умопостигаемой области по отношению к уму и умопостигаемому, тем в области зримого будет Солнце по отношению к зрению и зрительно воспринимаемым вещам.

– Как это? Разбери мне подробнее.

– Ты знаешь, когда напрягаются, чтобы разглядеть предметы, озаренные сумеречным сиянием ночи, а не те, цвет которых предстает в свете дня, зрение притупляется, и человека можно принять чуть ли не за слепого, как будто его глаза не в порядке.

– Действительно, это так.

– Между тем те же самые глаза отчетливо видят предметы, освещенные Солнцем: это показывает, что зрение в порядке.

– И что же?

– Считай, что так бывает и с душой: всякий раз, когда она устремляется туда, где сияют истина и бытие, она воспринимает их и познает, что показывает ее разумность. Когда же она уклоняется в область смешения с мраком, возникновения и уничтожения, она тупеет, становится подверженной мнениям, меняет их так и этак, и кажется, что она лишилась ума.

– Похоже на это.

– Так вот, то, что придает познаваемым вещам истинность, а человека наделяет способностью познавать, это ты и считай идеей блага – причиной знания и познаваемости истины. Как ни прекрасно и то и другое – познание и истина, но, если идею блага ты будешь считать чем-то еще более прекрасным, ты будешь прав. Как правильно было считать свет и зрение солнцеобразными, но признать их Солнцем было бы неправильно, так и здесь: правильно считать познание и истину имеющими образ блага, но признать что-либо из них самим благом было бы неправильно: благо по его свойствам надо ценить еще больше.

– Каким же ты считаешь его несказанно прекрасным, если, по твоим словам, от него зависят и познание, и истина, само же оно превосходит их своей красотой! Но конечно, ты понимаешь под этим не удовольствие?

– Не кощунствуй! Лучше вот как рассматривай его образ...

– Солнце дает всему, что мы видим, не только возможность быть видимым, но и рождение…, рост, а также питание, хотя само оно не есть становление…

– Как же иначе?

– Считай, что и познаваемые вещи не только могут дознаваться лишь благодаря благу, но оно дает им и бытие, и существование, хотя само благо не есть существование, оно – за пределами существования, превышая его достоинством и силой.

Тут Главкон очень забавно воскликнул:

– Аполлон! Как удивительно высоко мы взобрались!

– Ты сам виноват, – сказал я, – ты заставляешь меня излагать мое мнение о благе.

– И ты ни в коем случае не бросай этого; не говоря уж о другом, разбери снова это сходство с Солнцем – не пропустил ли ты чего.

– Ну, там у меня многое пропущено.

– Не оставляй в стороне даже мелочей!

– Думаю, их слишком много; впрочем, насколько это сейчас возможно, постараюсь ничего не пропустить.

– Непременно постарайся.

– Так вот, считай, что есть двое владык, как мы и говорили: один – надо всеми родами и областями умопостигаемого, другой, напротив, надо всем зримым – не хочу называть это небом, чтобы тебе не казалось, будто я как-то мудрю со словами. Усвоил ты эти два вида, зримый и умопостигаемый?

– Усвоил.

– Для сравнения возьми линию, разделенную на два неравных отрезка. Каждый такой отрезок, то есть область зримого и область умопостигаемого, раздели опять таким же путем, причем область зримого ты разделишь по признаку большей или меньшей отчетливости. Тогда один из получившихся там отрезков будет содержать образы. Я называю так прежде всего тени, затем отражения в воде и в плотных, гладких и глянцевитых предметах – одним словом, все подобное этому.

– Понимаю.

– В другой раздел, сходный с этим, ты поместишь находящиеся вокруг нас живые существа, все виды растений, а также все то, что изготовляется.

– Так я это и размещу.

И разве не согласишься ты признать такое разделение в отношении подлинности и неподлинности: как то, что мы мним, относится к тому, что мы действительно знаем, так подобное относится к уподобляемому.

– Я с этим вполне согласен.

– Рассмотри в свою очередь и разделение области умопостигаемого – по какому признаку надо будет ее делить.

– По какому же?

– Один раздел умопостигаемого душа вынуждена искать на основании предпосылок, пользуясь образами из получившихся у нас тогда отрезков и устремляясь поэтому не к началу, а к завершению. Между тем другой раздел душа отыскивает, восходя от предпосылки к началу, такой предпосылки не имеющему. Без образов, какие были в первом случае, но при помощи самих идей пролагает она себе путь.

– То, что ты говоришь, я недостаточно понял.

– Тебе легче будет понять, если сперва я скажу вот что: я думаю, ты знаешь, что те, кто занимается геометрией, счетом и тому подобным, предполагают в любом своем исследовании, будто им известно, что такое чет и нечет, фигуры, три вида углов и прочее в том же роде. Это они принимают за исходные положения и не считают нужным отдавать в них отчет ни себе, ни другим, словно это всякому и без того ясно. Исходя из этих положений, они разбирают уже все остальное и последовательно доводят до конца то, что было предметом их рассмотрения.

– Это-то я очень хорошо знаю.

– Но ведь когда они вдобавок пользуются чертежами и делают отсюда выводы, их мысль обращена не на чертеж, а на те фигуры, подобием которых он служит. Выводы свои они делают только для четырехугольника самого по себе и его диагонали, а не для той диагонали, которую они начертили. Так и во всем остальном. То же самое относится к произведениям ваяния и живописи: от них может падать тень, и возможны их отражения в воде, но сами они служат лишь образным выражением того, что можно видеть не иначе как мысленным взором.

– Ты прав.

– Вот об этом виде умопостигаемого я тогда и говорил: душа в своем стремлении к нему бывает вынуждена пользоваться предпосылками и потому не восходит к его началу, так как она не в состоянии выйти за пределы предполагаемого и пользуется лишь образными подобиями, выраженными в низших вещах, особенно в тех, в которых она находит и почитает отчетливое их выражение.

– Я понимаю: ты говоришь о том, что изучают при помощи геометрии и родственных ей приемов.

– Пойми также, что вторым разделом умопостигаемого я называю то, чего наш разум достигает с помощью диалектической способности. Свои предположения он не выдает за нечто изначальное, напротив, они для него только предположения как таковые, то есть некие подступы и устремления к началу всего, которое уже не предположительно. Достигнув его и придерживаясь всего, с чем оно связано, он приходит затем к заключению, вовсе не пользуясь ничем чувственным, но лишь самими идеями в их взаимном отношении, и его выводы относятся только к ним.

– Я понимаю, хотя и не в достаточной степени: мне кажется, ты говоришь о сложных вещах. Однако ты хочешь установить, что бытие и все умопостигаемое при помощи диалектики можно созерцать яснее, чем то, что рассматривается с помощью только так называемых наук, которые исходят из предположений. Правда, и такие исследователи бывают вынуждены созерцать область умопостигаемого при помощи рассудка, а не посредством ощущений, но поскольку, они рассматривают ее на основании своих предположений, не восходя к первоначалу, то, по-твоему, они и не могут постигнуть ее умом, хотя она вполне умопостигаема, если постичь ее первоначало. Рассудком же ты называешь, по-моему, ту способность, которая встречается у занимающихся геометрией и им подобных. Однако это еще не ум, так как рассудок занимает промежуточное положение между мнением и умом».

Вопросы к фрагменту из диалога Платона «Государство» (символ пещеры):

1) Раскройте, в чем заключается метафорический смысл пещеры и что олицетворяют собой оковы на ногах и на шее людей?

2) Почему человек, освобожденный от оков и увидевший свет Солнца, вернувшись обратно в пещеру, будет казаться смешным среди других узников?

3) В чем заключается диалектика восхождения и нисхождения души? Существует ли предел восхождения?

4) Какие две причины искаженного видения обнаруживает Сократ, разбирая нарушения зрения?

5) Является ли просвещенность каким-то внешним знанием или же развитием некой способности, имеющейся в душе каждого от рождения?

6) В чем, согласно Платону, состоит «искусство обращения»?

7) Чем философ объясняет феномен «дурных», но необыкновенно проницательных людей?

8) Что не позволяет Платону рассматривать самосовершенствование в качестве высшей цели для государственного деятеля?

Paucos uiros fortes natura procreat,
bona institutione plures reddit industria.

VEGETIVS, L. III:XXVI 1

Вот, собственно, и прочитано это произведение. Я буду употреблять словосочетание Государство Платона, подразумевая при этом и Сократа, который в диалогах раскрывает структуру государства. Является ли Сократ вымышленным персонажем Платона, или может идеи, которые возникли у Платона были посвящены своему учителю совершенно не умаляет самого произведения. Несмотря на то, что в рассуждениях Платона (или Сократа, как угодно) присутствуют и логические ошибки и чрезмерный субъективизм, произведение это можно считать сильной философской работой античности.

Перед тем как начать анализ хотелось бы отметить, что Сократ, судя по некоторым диалогам, имел военный опыт. Возможно, какие-то знания по военному искусству (хотя некоторые высказывания выдают стратегические ошибки) были почерпнуты и Платоном во время дружбы (если это так можно назвать) с Дионисием Сиракузским и его сыном (тоже Дионисием). При Дионисии город Сиракузы достиг своего расцвета: он стал первым греческим городом на западе, да и, пожалуй, самым крупным греческим городом. У Дионисия был родственник - Дион, с которым и познакомился Платон. Не имеет смысла пересказывать всю биографию Платона (желающие без труда ее смогут найти в сети), однако хотелось бы отметить, что благодаря Диону, Платон был приглашен в Сиракузы после вынужденного бегства и с помощью Дионисия II, скорее всего, пытаться создать свое государство на практике. Конечно, после ряда неудач, Платон пересмотрел свои взгляды на государственный строй. Как бы там ни было, не имеет смысла обвинять его в чистом теоретизировании. Действительно, не много стоит теоретическая модель, имеющая отношение к объективной реальности, которая, однако, не реализуется по тем или иным причинам. Тем не менее, и теоретические модели заслуживают подчас пристального внимания.

Платон создавал свою модель государства скорее для города, чем для огромной территории, хотя она вполне могла быть приложима к крупным государственным формированиям. Необходимо также помнить, что Платон, как и античная мысль вообще не обладает свойством систематизирования проблематики: выстраиваемые модели лишь раскрывают или показывают решения поставленного круга задач, но не являются полноценными моделями. То, что такие решения могут быть утопичны или вообще нереализуемы, мало кого интересует, точнее, авторы зачастую не видят этих пробелов в своих теоретических конструктах. Но не будем строги к первопроходцам философии, все-таки свою положительную роль они сыграли.

Несмотря на описанное, в "Государстве" Платону удается более или менее поставить четкие вопросы и выстроить примерную систему государственного строя. Начинается произведение с основ, то есть с тех, кто необходим государству в отношении производства и обслуживания, защиты и пр. Попутно рассматривается вопрос о том, что такое добродетельность, справедливость (воздаяние должного каждому человеку), насколько справедливость выгодна сильнейшему и пр. В этих диалогах можно найти ряд логических ошибок, поскольку основа их довольно шаткая, однако законы логики, известные в настоящее время, не были еще разработаны к тому времени и не использовались, поэтому бессмысленно критиковать Платон за то, что он ошибается, можно лишь указывать на эти ошибки. С другой стороны, Сократ своими диалогами играет с собеседниками (а заодно и с читателем): он заходит с разных сторон, чтобы попытаться сформулировать что же такое справедливость и благо (хотя этот термин появляется значительно позднее), а попытки эти обречены на провал, так как не установив толком, что есть справедливость, в игру вводятся понятия "целесообразности", "порочности" и пр. Как будто таким образом, через еще более расплывчатые понятия можно догадаться, что есть справедливость и несправедливость. Тем не менее, Сократ и собеседники через рассуждения приходят к какой-то отправной точке.

Как не парадоксально, но логические ошибки, возникающие в рассуждениях как Сократа, так и собеседников, нисколько не рушат всей системы государства, так как относиться они могут как ошибочная подсистема в системе, которая имеет связь с с подсистемой, но не основывается на ней, при этом последняя не много теряет при удалении этих, если так можно выразиться, "ошибочных подсистем". Как дерево не увядает, если потеряет одну ветвь. В этом, несомненный талант Платона (или, если угодно, Сократа), возможно, им не осознаваемый. Конечно, дерево, потерявшее все ветви погибнет, но в том-то и дело, что не все ветви стоит у дерева отнимать.

Суть государственной системы Платона зиждется на, казалось бы, банальной, но мало популярной идее о природном неравенстве людей. Сапожник не равен виноградарю, а тот, в свою очередь, не равен пахарю и т.д. Подразумевается, что государство будет иметь несколько социальных уровней (как минимум 2): разделение труда в идеальном государстве соответствует природным задаткам. Здесь еще нет идеи об общем деле, которое совершает государство. Нет, если угодно, Работы (см. гештальт Рабочего у Э. Юнгера), как нет и вектора, к которому следует двигаться государству (следовательно, нет смысла существования государства, а это, увы, не во многих системах присутствует). Государство Платона статично. При этом сам государственный строй весьма интересен, и был бы неплохим подспорьем при построении системы современности. Впрочем, цель данной заметки не в том, чтобы давать советы в корректном построении моделей государства, она гораздо скромнее - показать изящество модели государства Сократа.

Итак, из кого бы не состояло государство, оно нуждается в защитниках, стражах. Страж (φυλακικὸς ) становится центральным персонажем, чьи характеристики рассматриваются Платоном. Его меньше интересуют остальные граждане государства, нежели стражи. Страж - своеобразный сверхчеловек. Сократ со своими собеседниками через диалоги и споры приходят к выводу о том, что необходимо для идеального стража. "...Безупречный страж государства будет у нас по своей природе обладать и стремлением к мудрости, и стремлением познавать, а также будет проворным и сильным" (Платон. Государство, кн. 2. стр. 151).

В оригинале указывается, что страж будет еще и смелым или норовистым (θυμοειδὴς ). То есть страж должен быть деятельным. Соответственно, воспитание стражей должно быть двояким: гимнастическим и мусическим. Гимнастическое для тела, для души - мусическое. Очень важную роль Платон отводит именно мусическому воспитанию: оно должно предшествовать гимнастическому. В мусическое воспитание входит и передача мифов, попутно, Сократ указывает - какие мифы вредны, а какие наоборот будут примером подражания для стражей. И в самом деле, если человек, не знакомый с мифологией древних греков почитает, например, похождения героев "Одиссеи", он может быть будет удивлен большим количеством "несправедливостей", которые творят герои мифологий. Поэтому Сократ высказывает идею о формировании новой мифологии. Чуть позднее, Сократ подвергает критике и поэзию вкупе с изобразительными искусствами, поскольку поэты врут, а художники не показывают истинного образа того, что рисуют. Идея здесь проста: откуда художник знает, как на самом деле выглядит сапожник? Ведь чтобы нарисовать настоящего сапожника, необходимо знать толк в создании обуви. Значит художник рисует то, чего не знает, и, следовательно, вводит неискушенного зрителя своих работ в заблуждение.

Впрочем, польза от поэтов, все-таки есть, например, выясняется, что у поэтов присутствует, например, разнообразие ритмов. Но Платон, как дилетант в поэзии делает совершенно справедливый для себя вывод:

"Давай же очистим и все остальное. Вслед за гармониями возник бы у нас вопрос о ритмах - о том, что не следует гнаться за их разнообразием и за всевозможными размерами, но, напротив, надо установить, какие ритмы соответствуют упорядоченной и мужественной жизни. А установив это, надо обязательно сделать так, чтобы ритм и напев следовали за соответствующими словами, а не слова - за ритмом и напевом. Твоим делом будет указать, что это за ритмы, как ты сделал раньше относительно музыкальных ладов". (Платон. Государство, кн. 3. стр. 178)

Конечно, на этот счет, Сократ хочет посоветоваться со специалистом в поэзии, неким Дамоном, при этом отмечает одну деталь:

"- Но вот что по крайней мере ты можешь отметить: соответствие между благообразием и ритмичностью, с одной стороны, и уродством и неритмичностью - с другой.
- Да, конечно.
- Подобным же образом ритмичность отвечает хорошему слогу речи, а неритмичность - его противоположности. То же самое и с хорошей или плохой гармонией, раз уж ритм и лад, как недавно говорилось, должны следовать за речью, а не речь за ними.
- Действительно, они должны сообразоваться со слогом.
- А способ выражения и сама речь разве не соответствуют душевному складу человека?
- Конечно.
- Но ведь все прочее соответствует речи?
- Да.
- Значит, ладная речь, благозвучие, благообразие и ладный ритм - это следствие простодушия (εὐηθείᾳ ): не того недомыслия (ἄνοιαν ), которое мы, выражаясь мягко, называем простодушием, но подлинно безупречного нравственно-духовного склада".
(Платон. Государство, кн. 3. стр. 179)

Очевидно, что это взгляд не разбирающегося в поэзии человека, тем не менее, желающего и поэзию поставить на службу государства. За остальными примерами интересующихся отсылаю к первоисточнику. Важно здесь отметить следующее.

Отсюда сразу становится очевидным, почему страж должен стремиться к мудрости, быть философом, а не художником или поэтом: только философ видит истинную суть объектов. Философ восходит к "эйдетическому бытию" объекта, его больше интересует эйдос (εἶδος ) какого-либо понятия, только так, по Платону, можно проникнуть в суть вещей.

Впрочем, отбор стражей, их быт подвержен вполне жестким требованиям: с самого детства наставники должны отсеивать любые неподходящие кандидатуры на любом этапе, то есть стражем может стать способный из способных. Правда, Платон мало уделяет места тому, что должно делать с теми, кто не смог стать стражем. Точнее, у не попросту нет вариантов, и это, разумеется, минус, если общие рассуждения, что плохих стражем нужно переводить в разряд обычных граждан, а одаренных - отбирать на место стражей.

"А еще легче будет им то, о чем мы уже упоминали, говоря, что потомство стражей, если оно неудачно, надо переводить в другие сословия, а одаренных людей из остальных сословий - в число стражей. Этим мы хотели показать, что и каждого из остальных граждан надо ставить на то одно дело, к которому у него есть способности, чтобы, занимаясь лишь тем делом, которое ему подобает, каждый представлял бы собою единство, а не множество: так и все государство в целом станет единым, а не множественным" (Платон. Государство, кн. 4. стр. 206).

Такие идеи хотя и изящны, но не до конца продуманы: если изначально каждый в государстве делает ровно столько, сколько от него требуется, то перевод стража в разряд, например, ремесленников, либо создаст избыток изделий при той же норме, либо норма будет снижена. Конечно, один страж на тысячу погоды не сделает, но вопрос как раз и состоит в их доле от общего числа.

Быт и обиход стража напоминает коммунистическую утопию, где все стражи равны между собой, не имеют частной собственности и имеют общих (sic!) жен. Точнее, у стражей главенствует промискуитет. Ребенок, родившийся у такой женщины считается не сиротой, а имеет множество отцов. Это значительный прогресс по отношению к моногамии. Женщины, возможно, не согласились бы с Сократом, но, полагаю, это его мало интересовало бы, хотя он отводит им в государстве довольно любопытное место. Сократ справедливо замечает, что женщина по многим свойствам уступает мужчине, но так как существуют женщины, способные конкурировать с мужчинами в тех или иных видах деятельности, то им не возбраняется и вести эту деятельность. Таким образом, ни о каком феминизме речь не может идти, он подавлен в зародыше: каждый в государстве занимает подобающее ему место - не больше, не меньше.

В четвертой книге высказывается мысль о том, что счастливо должно быть государство целиком, а не какой-то отдельно взятый социальный слой (хотя эта идея ввиду непроработанности позже вызывала критику со стороны Аристотеля). Вкратце излагается то, что можно назвать зачатками плановой экономики: каждый должен работать ровно столько, сколько необходимо для решения задач государства, а не сколько он хочет работать.

"Мы сумели бы и земледельцев нарядить в пышные одежды, облечь в золото и предоставить им лишь для собственного удовольствия возделывать землю, а гончары пускай с удобством разлягутся у очага, пьют себе вволю и пируют, пододвинув поближе гончарный круг и занимаясь своим ремеслом лишь столько, сколько им захочется. И всех остальных мы подобным же образом можем сделать счастливыми, чтобы так процветало все государство.
<...>
А кто толкует о каких-то земледельцах, словно они не члены государства, а праздные и благополучные участники всенародного пиршества, тот, вероятно, имеет в виду не государство, а что-то иное" (Платон. Государство, кн. 4. стр. стр. 202-203).

Не все положения государственного строя и его внешней политики так сравнительно успешны у Платона, как это показано. Также в государстве не должно быть денег: зачем нужны деньги, если все имущество стражей принадлежит всем? Вполне справедливо, если государство производит все в достатке, или не ведет войн (нельзя же, в самом деле вооружить сотню гоплитов одной-двумя саррисой?)

Например, отношение Сократа к войне более чем странное, если учесть, что он имел военный опыт: Сократ полагает, что идеальному государству, которое он описывает, будет проще воевать с двумя противниками, а не с одним, приводя совершенно нелепую аналогию с кулачными бойцами, между которых можно будет маневрировать, зная, что двое не смогут вести бой согласованно. И тем не менее, от денег отказаться Сократ не решается, он лишь упоминает о такой возможности.

Размеры государства также должны быть такими, какие позволяют считать государство единым, а следить за эти должны, разумеется, стражи. Концептуально, конечно, но не достаточно для четкой формулировки того, какого размера должно быть государство: достаточно ли города, или даже всей империи Александра Македонского (которая, правда появилась через несколько десятилетий после написания произведения Платоном) для этого не хватит?

Законодательные органы государству Платона, по всей видимости, не нужны. Дело в том, что если всех граждан воспитывать правильно, прививать все выгодные государству добродетели, то проблем с законами не должно быть. Увы, слишком просто и слишком утопично. Тем не менее, Сократ позволяет себе колкости в сторону законодателей, которые "все время вносят поправки в законы, думая положить конец злоупотреблениям, но <...> не отдают себе отчета, что на самом-то деле уподобляются людям, рассекающими гидру" (Платон. Государство, кн. 4. стр. 210).

Множество самых разнообразных вожделений, удовольствий и страданий легче всего наблюдать у детей, женщин и у домашней челяди, а среди тех, кого называют свободными людьми, - у ничтожных представителей большинства.
- Конечно.
- А простые, умеренные переживания, продуманно направленные с помощью разума и правильного мнения, ты встретишь у очень немногих, лучших по природе и по воспитанию.
- Это верно.
- Так не замечаешь ли ты этого и в нашем государстве: ничтожные вожделения большинства подчиняются там разумным желаниям меньшинства, то есть людей порядочных?
- Да, замечаю. (Платон. Государство, кн. 4. стр. 216).

Раз уж речь зашла об индивидуальных различиях, следует упомянуть, что для Платона существует столько типов "душевного склада", сколько и типов государственного устройства. Конечно, здесь предположение не лишено зерна, хотя "тип душевного склада" сводится не к психотипу вообще, а лишь к некоторым параметрам психики, которым благоприятствует то или иной государственный строй.

Здесь не место подробно разбирать типы управления (чисто социального явления) и связи их с лидерством (природных задатков), где роли в разных ситуациях могут попросту не пересекаться, то есть эффективное управление может быть и без лидера (слабый руководитель и сильный коллектив). Важно отметить, что Платон пытается ликвидировать возможные ошибки одного человека, управляющего государством, и создает целый коллектив. Интересно отметить, что англоязычном варианте Πολιτεία Платона фигурирует как Республика. Определенно, сходство есть. Полагаю, что и структура Римской республики - это в каком-то роде усовершенствованная и усложненная модель государства Платона. Однако также есть сходства и с меритократией. Впрочем, основная идея может давать жизнь различным ответвлениям, возможно более проработанным и жизнеспособным. Я далек от мыслей утверждать, что все подобные государственные системы - усовершенствованные модели Платона, в конечном итоге, к подобной системе можно придти самостоятельно, ведь по большому счету, это и есть предпочтение психологического типа личности.

Я не собираюсь критиковать Государство, по крайней мере, не задаюсь такой целью, так как еще Аристотель привел критику некоторых положений Сократа, к которым он пришел путем рассуждений. Но Аристотель сделал это, с одной стороны, чтобы обозначить слабые места аргументации Платона, которые нуждаются в серьезной проработке (иначе о реализации такого государства не может быть и речи), а с другой - привел аргументы в пользу такого государства, которое было бы предпочтительнее для него самого. Впрочем, "Политика" Аристотеля - отдельный разговор.

Одна из интересных идей Платона - рассмотрение государственного строя в динамике. Хотя он рассматривал государства с большой долей пристрастия, и, возможно, имея перед глазами пример, но можно сказать с уверенностью, что его, пусть даже частный случай, содержит определенную меру обоснованности, меру, которая достаточна для рассмотрения свойств государств античности, но, конечно, далеко не достаточна для современности.

Платон выдвигает в качестве основного тезиса равенство числа государственных строев и количества "душевных складов". Всего таковых Платон отмечает 5. Это интересная идея, слишком субъективная, но не лишенная основы, так как нельзя рассматривать взаимодействие различных структур государства, не рассматривая различные природные склонности человека и не учитывая индивидуальные различия. Однако число "душевных складов" у Платона удручающе мало. Тем не менее он сумел вывести сами типы психики из типов государственного строя. Он рассматривает преобразования в государстве, которые происходят при изменении правителя. Что интересно, типы государств и соответствующие типы людей очень напоминают интерперсональную модель Т. Лири, где есть склонность к определенному типу: всего их 8, но интересны 4 активных, как задающих условия пассивным - "авторитарный", "эгоистичный", "агрессивный" и "подозрительный".

Итак, метаморфозы государственного строя начинаются с того, что царская власть сменяется тимократией (τιμοκρατία ) или тимархией (τιμαρχία ) - властью честолюбивых, тимархию сменяет олигархия, затем олигархия уступает место демократии, а последняя, в свою очередь, сменяется тиранией. Метаморфозы государственного строя идут от менее развращенных и порочных к более развращенным и порочным, по мнению Сократа. Сложно сказать, был ли наглядный пример у Платона перед глазами (например, те же Сиракузы и натянутые отношения с Дионисием), или же он синтезировал эту гипотезу из данных по каждому государственному строю, интересно отметить сам факт рассмотрения такого нисхождения. Ведь идея Платона и заключается в "восхождении к эйдетическому бытию", к миру идей. Это еще не абстракция - образы слишком субъективны и приблизительны, они с легкостью могут измениться, при небольшом изменении элементов, из которых они состоят. Следовательно, раз Государство Платона - идеально, значит есть другой полюс, на который Платон помещает демократию и тиранию. Такая последовательная философская мысль с одной стороны обладает зачатками системного подхода (пусть и очень незрелыми), а с другой - очерчивает границу возможного решения поставленных проблем.

После краткого описания каждого государственного строя идет описание "подобного рода человека", то есть человека честолюбивого, олигархического, демократического и тиранического. Итак, при возникновении в "эйдетическом" государстве раздоров, побеждают наиболее честолюбивые (они не так образованы, как философы платоновской республики, они бережливы, даже жадны до денег и т.д.), но поскольку у них нет начального капитала, они его зарабатывают, сначала в междоусобицах, а затем в военных походах. Так складывается аристократический класс, который приводит к олигархии. Олигархическое государство, по мнению Платона, губит норма: раз в государстве почитают богатство и богачей, значит "... там меньше ценятся добродетель и ее обладатели". Добродетели, естественно, те, которые рассмотрены Платоном ранее и которые в идеале свойственны философу (с точки зрения Платона). Таким образом, раз к кормчим судна может стать человек в этом несведущий, значит и государство во главе с неумелым руководителем деградирует до уровня демократии.

Демократия происходит тогда, когда бедняки прогоняют зажиточные слои населения, а остальные уравнивают в правах. И вот здесь Платон возмущается попранием природного неравенства. Рискуя надоесть читателю чрезмерным цитированием, приведу наиболее интересный диалог:

В демократическом государстве нет никакой надобности принимать участие в управлении, даже если ты к этому и способен; не обязательно и подчиняться, если ты не желаешь, или воевать, когда другие воюют, или соблюдать, подобно другим, условия мира, если ты мира не жаждешь. И опять-таки, если какой-нибудь закон запрещает тебе управлять либо судить, ты все же можешь управлять и судить, если это тебе придет в голову. Разве не чудесна на первый взгляд и не соблазнительна подобная жизнь?
- Пожалуй, но лишь ненадолго.
- Далее. Разве не великолепно там милосердие в отношении некоторых осужденных? Или ты не видел, как при таком государственном строе люди, приговоренные к смерти или к изгнанию, тем не менее остаются и продолжают вращаться в обществе; словно никому до него нет дела и никто его не замечает, разгуливает такой человек прямо как полубог.
- Да, и таких бывает много.
- Эта снисходительность вовсе не мелкая подробность демократического строя; напротив, в этом сказывается презрение ко всему тому, что мы считали важным, когда основывали наше государство. Если у человека, говорили мы, не выдающаяся натура, он никогда не станет добродетельным; то же самое, если с малолетства - в играх и в своих занятиях - он не соприкасается с прекрасным. Между тем демократический строй, высокомерно поправ все это, нисколько не озабочен тем, кто от каких занятий переходит к государственной деятельности. Человеку оказывается почет, лишь бы он обнаружил свое расположение к толпе.
- Да, весьма благородная снисходительность!
- Эти и подобные им свойства присущи демократии - строю, не имеющему должного управления, но приятному и разнообразному. При нем существует своеобразное равенство - уравнивающее равных и неравных.
(кн. 7, стр. 362-363)

Следующим характерным и извращенным, по мнению Сократа, государственным строем является тирания. По мнению Сократа, демократию разрушает то, к чему она "ненасытно стремиться" - это свобода. Свобода рискует опьянить государство "свободой в неразбавленном виде" (для справки, вино в античные времена было принято употреблять разбавленным, распитие чистого вина считалось признаком неумеренности и распущенности).

Когда во главе государства, где демократический строй и жажда свободы, доведется встать дурным виночерпиям, государство это сверх должного опьяняется свободой в неразбавленном виде, а своих должностных лиц карает, если те недостаточно снисходительны и не предоставляют всем полной свободы, и обвиняет их в мерзком олигархическом уклоне.

"...отец привыкает уподобляться ребенку и страшиться своих сыновей, а сын - вести себя наподобие отца; там не станут почитать и бояться родителей (все под предлогом свободы!), переселенец уравняется с коренным гражданином, а гражданин - с переселенцем; то же самое будет происходить и с чужеземцами.
- Да, бывает и так.
- А кроме того, разные другие мелочи: при таком порядке вещей учитель боится школьников и заискивает перед ними, а школьники ни во что не ставят своих учителей и наставников. Вообще молодые начинают подражать взрослым и состязаться с ними в рассуждениях и в делах, а старшие, приспособляясь к молодым и подражая им, то и дело острят и балагурят, чтобы не казаться неприятными и властными.
(стр. 368)

Хотя Платон и доводит идею демократии до полного абсурда, но такой абсурд можно наблюдать в современности, и не только в России. Итак, в конечном итоге, демокартия превращается в тиранию. Разумеется, идеи Платона не применимы для современности (хотя основные тенденции возможно и совпадают), тем не менее, эти идеи вполне обоснованы, если учесть современные Платону государства.

На этом я позволю себе закончить краткий конспект-анализ произведения Платона. Здесь представлена попытка вычленения основных идей произведения без потери смысла и отделения их от слишком устаревших или попросту неверных взглядов. Думаю, не место здесь подробно раскрывать личные впечатления о прочитанном, хотелось бы отметить лишь, что две последние книги Государства читаются с меньшим интересом, поскольку идеи, высказанные в первых книгах вновь и вновь поднимаются, но в иных интерпретациях.

Использованная литература.
Древнегреческая философия: от Платона до Аристотеля.- М.: ООО "Издательство АСТ"; Харьков "Фолио", 2003. Страницы указаны по этому изданию.

1 Немногие от рождения храбры, хорошая выучка делает таковыми многих. Флавий Вегеций Ренат.

Философия начала зарождаться на заре человеческой цивилизации, когда стали усложняться хозяйственные и гражданские отношения людей, возникали зачатки научных знаний, появлялась общественная потребность в изучении общих принципов бытия и познания, когда ответов, которые давала мифология, уже не хватало. В Древней Греции философия обрела свою классическую форму. Здесь родилось само слово “философия” (по-гречески “любовь к мудрости”). Впервые оно встречается у Пифагора, а в качестве названия особой науки его употребляет уже Платон.

Полисный характер греческой жизни, роль в ней народного собрания и публичных ораторских состязаний объясняет доверие греков к разуму, теории, а поклонение безличному абсолюту (природе) – постоянный интерес философии к проблемам физики (от слова “фюсис” – природа), которая в дальнейшем развитии философии оказывается тесно связанной с метафизикой (учением о первоосновах бытия). Гражданский характер общественной жизни и роль личностного начала в ней нашли выражение в этике (практической философии), обосновывающей человеческие добродетели, должную меру человеческой жизни. Созерцательность, рассмотрение проблем мироздания в единстве природы, богов и человека вызвали необходимость обосновать нормы человеческой жизни, положение человека в мире, пути достижения благочестия, справедливости и даже личного счастья.

В Древней Греции выработались зачатки материализма и идеализма. Диалектика “материи” (потенции, из которой все создается, “реальным прототипом” которой были рабы) и “идеи” (мыслимой картины действительности) пронизывала всю греческую философию, но всегда носила при этом пассивно-созерцательный характер. Греки объясняли бытие в абстрактно-всеобщих категориях, без интереса к построению конкретных, единичных структур.

Материалистические идеи развивались под воздействием наблюдения над природой, изучением математики и астрономии. Они зародились в городах Ионии (эта область была ближе всего к востоку), их придерживались Фалес, Анаксимандр, Анаксимен, Гераклит. Философский интерес ионийцев был направлен на человеческое окружение, которое они космизовали.

Идеализм развивала Италийская школа – пифагорейцы и элейцы: Ксенофан, Пифагор, Парменид, Зенон. Они обращались к внутреннему миру человека. А в качестве первооснования брали число. Длительный путь самоуглубления увенчался у них обращением к разуму.

Однако “материя” и “идеи” поначалу рассматривались отдельно. Сократ был первым, кто пришел к их диалектике, применив дискурсивный метод. С Сократа начинается антропологическая ступень философии – обращение к человеку. Сократ же выдвинул идею, согласно которой достоверное знание может быть достигнуто только с помощью понятия, строго фиксирующего в предмете познания его особенные признаки и черты, в силу которых этот предмет принадлежит некоторому обнимающему его общему роду. Так впервые орудием достоверного познания истины было провозглашено понятие. Но Сократ ограничил приложение открытого им метода областью этики. Он занимался исследованием таких понятий, как “мудрость”, “дружба”, “мужество” и т. п.

Платон расширил сократовский метод определения понятий, распространив его на всю область онтологии, космологии, психологии, теории познания, этики, теории воспитания, теории общественно-политического устройства, законодательства, эстетики и учения о художественном воспитании. Философский идеализм, которому Платон следовал, превратился у него – впервые в истории греческой мысли – в философскую систему. Учение Платона стало синтезом досократовского направления философии (пифагорейцы, Гераклит, Парменид) и учения Сократа о совершенном разуме. Он во многом восстановил мифопоэтическую картину мира и в то же время противопоставил физическим описаниям онтологические обоснования. Платон впервые пришел к категориальной, ноуменальной (“нус” – по-гречески “ум”) диалектике.

Свои основные доктрины Платон вырабатывал в живом общении с близкими по духу мыслителями и в страстной борьбе против учений, им отвергавшихся. Он не замыкался в стенах своей Академии, а был одной из деятельных сил кипевшей вокруг него жизни. История его философской деятельности пронизана борьбой, которая принимала порой драматический характер, а самого философа ставила на грань жизненной катастрофы.

Жизнь Платона

Сведения о жизни Платона скудны и противоречивы. Слава сопутствовала ему еще при жизни, а после смерти его имя с благодарностью и восторгом одно поколение передавало другому. Со временем фигура Платона в предании выросла до мифологического масштаба. Античные биографы, как правило, без отбора приводили сплетни, исторические факты и ходячие мифы, любили пересказывать сны и чудесные предзнаменования, якобы сопровождавшие Платона от колыбели до могилы.

Так, например, многие почтенные источники утверждают, что Платон, названный при рождении Аристоклом, был потомком древних аристократических родов, среди его предков и родственников называются и мифический афинский царь Кодр, и известный исторический деятель, политический реформатор Солон, и бог Посейдон, и глава тридцати тиранов Критий. Наконец, по одной из версий, его божественным отцом был сам Аполлон, в то время как земной муж его матери лишь усыновил ребенка.

Достоверным же является тот факт, что родился Платон в богатой семье Аристона и Периктионы на острове Эгина, неподалеку от Афин. А Афины в то время (первая половина IV века до н.э.) были блестящим центром греческой культуры. В день рождения будущего философа (21 мая 427 г. до н.э.) греки веселились: на Делосе отмечался день рождения Аполлона.

Как все афинские юноши его сословия, Платон обучался гимнастике, музыке, грамматике, писал стихи, обожал театр, участвовал в атлетических соревнованиях, в частности, истмийских, готовился стать доблестным гражданином. В последствии свои художественные склонности и дарования Платон с успехом поставил на службу философии. Этой науке Платон обучался сначала у Кратила, последователя Гераклита. Однако решающий поворот в его биографии связан с именем Сократа. В двадцать лет Платон стал слушателем сократовских бесед. До конца жизни философ хранил образ учителя в своей памяти и сделал его героем множества произведений.

После казни Сократа (399 г. до н.э.) Платон покинул Афины, чтобы вернуться сюда только через двенадцать лет. Его ждали Египет, Кирена, Южная Италия и Сицилия (последовательность, в какой Платон посетил эти страны, указывается различными древними авторами по-разному).

В самом начале путешествия Платон задержался в близкой к Афинам Мегаре, где главой центра молодых философов и ученых был Евклид (не автор знаменитых “Начал”, а его “однофамилец”). Массу важных впечатлений и сведений Платон вынес из пребывания в Египте, который в то время был для греков образцом промышленной страны. Сильное впечатление на Платона произвели система обучения арифметике и фиксированные формы разделения труда, практиковавшиеся в этом государстве. Это оказало влияние на формирование научных и политических воззрений Платона. Дольше всего Платон пробыл в Гелиополе, центре египетской религии.

В африканской Кирене философ общался с видным греческим астрономом и сведущим в музыкальной акустике математиком Феодором, которого Платон сделал потом героем трех своих диалогов.

Затем Платон побывал в Южной Италии, так называемой Великой Греции, где большим успехом в то время пользовалось учение пифагорейцев. Философ специально прибыл сюда, чтобы ознакомиться с их математическими исследованиями. Центром деятельности пифагорейцев был Тарент, а крупнейшей умственной силой Тарента был пифагореец Архит, государственный деятель, стратег и ученый: математик, физик, механик. Этот человек, успешно сочетающий политическую и научную деятельность, произвел глубокое впечатление на Платона.

Последней остановкой Платона стала Сицилия и ее крупнейший город и культурный центр – Сиракузы. Политическим строем на Сицилии была тирания – переходная форма от господства старой аристократии к господству рабовладельческого “демоса” (“народа”). Власть в Сиракузах в то время вот уже 38 лет принадлежала энергичному и властолюбивому тирану Дионисию. При его дворе находилось множество поэтов, музыкантов, живописцев. Тут сильно развилось искусство мимов, у которых Платон, быть может, учился мастерству индивидуальной характеристики персонажей своих диалогов. Платон пытался увлечь Дионисия идеей просвещенной монархии, но не преуспел в этом деле. Тогда философ сблизился с родственником тирана, Дионом, и попытался повлиять на него. За это он был выслан из Сиракуз. По пути в Афины его высадили в Эгине, которая находилась в острой вражде с Афинами. Платон попал в рабство, но его друзья и знакомый по Кирене Анникерид организовали выкуп философа.

В 387 г. до н.э. в сорокалетнем возрасте – а греки считали его временем расцвета человека – Платон вернулся в Афины. Он купил участок рощи, носившей имя древнеаттического героя Академа, и организовал тут первую в истории человечества подлинно научную школу – Академию. По приданию, над ее дверями висела надпись: “Необученным геометрии вход воспрещен”. Математика не только преподавалась в Академии, но и была важным предметом научных исследований, проводившихся учеными школы. Школа Платона стала эпохой в истории античной математики. Отсюда вышли знаменитые математики Теэтет, Евдокс и многие другие. В умственной атмосфере Академии вырос и созрел гений величайшего из учеников Платона, Аристотеля, который пробыл здесь двадцать лет.

После основания Академии Платон совершил еще две поездки в Сицилию при преемнике Дионисия I Дионисии II, получившем власть в 367 г. до н.э. Инициатором приглашения был Дион, с которым Платон подружился во время своего первого пребывания в Сицилии. Платон принял приглашение в надежде теперь уже через посредство Дионисия Младшего осуществить свой проект идеального государственного строя. Он настоял, чтобы тиран прошел курс обучения, начинавшийся с изучения математики. Но придворные Дионисия внушили ему мысль, будто целью Платона было отдалить Дионисия от государственных дел и возвысить Диона. Поводом для обвинения Диона послужили также перехваченные письма к карфагенским полководцам. Дион был отправлен в ссылку, и все его попытки примириться с тираном проваливались. Платон же решил вернуться в Афины, но при отъезде был задержан. Только в результате настояний Архита из Тарента ему удалось покинуть Сиракузы и уехать в Спарту, где он встретился с Дионом.

В 357 г. до н.э. Дион поднял восстание против Дионисия. Его поддерживали участники Академии Платона: Евдем, Тимонид, Каллип. Дион одержал победу, но в 354 г. до н.э. был убит бывшим платоновцем Каллипом, который на короткое время захватил власть в Сиракузах. Политические планы Диона, которые ему так и не удалось осуществить, несомненно, испытали на себе влияние платоновских идей.

Оставшуюся жизнь Платон провел в Афинах, разочаровавшись в активной политике и посвятив себя философским и научным занятиям: он читал лекции слушателям Академии и сочинял философские диалоги. Умер Платон в 347 г. до н.э., по иронии судьбы, 21 мая – в день рождения свой собственный и бога Аполлона.

Диалоги Платона

В античном мире сложилась уникальная духовная культура, допускавшая и признававшая равноправие индивидуальных позиций и точек зрения, опиравшаяся на общечеловеческие принципы, свободу и абсолютную ценность личности и общества в целом. Древние греки были склонны к рационализму, мифотворчеству, спору, постановке вопросов и поиску ответов на них, к объяснению всей пестроты частного и единичного при помощи общего и наоборот – общего через частное. В Космосе они видели единство взаимоисключающих многообразий природных сил, а источником всех видов движения, изменения и развития признавали единство и борьбу противоположностей.

А самой удобной формой для выражения такого склада мышления, конечно же, является диалог. Как одна из форм социальной коммуникации этот жанр существовал и у других народов и в более давние времена. Но именно в Древней Греции он достиг своего расцвета, стал важнейшей частью античной культуры, действительным образом классического идеала. Древнегреческие философы сделали диалогическое искусство предметом целенаправленного научного исследования, доказав, что диалог – это не только формальная, но и сущностная основа существования всякого теоретического, в том числе философского, мышления.

Огромную роль в развитии теоретико-познавательных и формально-логических основ диалога сыграли философы-софисты, появлению которых способствовали объективные исторические условия – демократический строй. Но непревзойденным мастером античного диалога стал, конечно, Платон.

Он никогда не брался за построение положительной и окончательной философской теории, а ограничивался большей частью изображением диалектического искания истины. Его диалоги представляют собой высокохудожественное, захватывающее описание процесса становления концепции, с сомнениями и неуверенностью, подчас с безрезультатными попытками разрешения поставленного вопроса, с возвратом к исходному пункту, повторениями и так далее. Из диалогов Платона мы узнаем, что большое значение для истории науки имеет сам факт постановки проблемы, и что поставить проблему – это значит обнаружить, осознать, познать свое незнание. Учитель в диалогах Платона не указывает авторитарно, что есть истина, а помогает ученику самому родить знание, скрытое в глубине его души. Он задает вопросы, выслушивает ответы и таким образом подготавливает условия, когда знание появится само. Истину надо услышать из собственных уст, тогда это будет именно твое знание, которое не пришло в сознание извне, а родилось в нем. В смысле диалектического искания истины диалоги Платона являются непревзойденным образцом во всей мировой литературе.

Платон стал первым философом древности, все произведения которого дошли до нас. Даже больше, чем все,– авторство части произведений платоновского корпуса вызывает большие сомнения и споры.

Применяя всевозможные методы исследования, в том числе метод стилевой характеристики, исследователи выделяют несколько групп диалогов. Самая ранняя из них, группа так называемых сократических диалогов. В них Платон еще находится под влиянием Сократа и исследует главным образом понятия этики. Таковы, например, “Евтифрон”, “Хармид”, “Лахет”, “Менон”. В более поздний период были написаны “Кратил”, “Пир”, “Федон” и первая книга “Государства”. Еще позднее возникли остальные книги “Государства”, “Федр”, “Теэтет” и “Парменид”. Наконец, к последнему периоду деятельности Платона относятся “Софист”, “Политик”, “Филеб”, “Тимей”, “Критий” и “Законы”. В действительной принадлежности Платону всех этих сочинений, вряд ли можно сомневаться.

По форме, характеру и достоинствам изложения диалоги Платона неоднородны. Часть из них написана с почти драматической живостью. Это блестящие сцены из духовной жизни Афин. Действующие лица этих диалогов – ярко очерченные характеры -- центральная фигура Сократа, софисты, поэты, рапсоды, политические деятели. Сюда относятся диалоги “Протагор”, “Федон”, “Пир”. Они принадлежат истории литературы в не меньшей степени, чем истории философии.

Другую часть философских сочинений Платона составляют произведения, в которых диалогическая форма только видимость, слабо обрамляющая основное теоретическое содержание. Это диалоги-трактаты. В них исследуются труднейшие и отвлеченнейшие проблемы диалектики. Значение их не в художественном воплощении философских воззрений, а в их диалектическом развитии и обосновании. Образцы таких диалогов – “Софист”, “Парменид”, “Филеб”. По сложности содержания они принадлежат к числу труднейших произведений мировой философской литературы.

Осталось добавить, что диалоги “Пир” и “Государство”, которые являются объектами моего изучения, содержат центральные философские теории Платона.

Теория “идей”

Согласно Платону, окружающий нас видимый материальный мир является всего лишь “тенью” умопостигаемого мира “идей” (по-гречески “эйдосов”). “Есть прекрасное само по себе, благо само по себе и так далее в отношении всех вещей, хотя мы и признаем, что их много. А что такое каждая вещь, мы уже обозначаем соответственно единой идее, одной для каждой вещи” 1 . В то время как “идея” является неизменной, неподвижной и вечной, вещи материального мира постоянно возникают и гибнут. “Вещи можно видеть, но не мыслить, идеи же, напротив, можно мыслить, но не видеть” (Гос-во, 305).

Платон, чрезвычайно любящий иллюстрировать свои рассуждения образными сравнениями, это противопоставление вещей и “идей” наглядно объяснят в “Государстве” с помощью символа пещеры. В пещере сидят люди, скованные оковами и не могущие пошевелиться. За их спинами в вышине горит свет. Между ним и узниками проходит верхняя дорога, по которой идут другие люди и несут различную утварь, статуи, всяческие изображения живых существ, сделанные из камня и дерева. Узники не видят всех этих предметов, они сидят к ним спиной и только по теням, отбрасываемым на стену пещеры, могут составлять свое представление о них. Таково, по Платону, и строение всего мира. А эти узники – люди, принимающие видимые вещи, которые на самом деле всего лишь жалкие тени и подобия, за их сущность.

Кроме мира вещей и мира “идей” существует еще мир небытия. Это “материя”. Но она не вещественная основа, или субстанция вещей. “Материя” Платона – беспредельное начало и условие пространственного обособления множества вещей, существующих в чувственном мире. В образах мифа Платон характеризует “материю” как всеобщую “кормилицу”, как “восприемницу” всякого рождения и возникновения. “Материя” совершенно неопределенна и бесформенна. Чувственный мир – то есть все окружающие нас предметы – это нечто “среднее” между обеими сферами. Между областью “идей” и областью вещей у Платона посредствует еще “душа мира”, или мировая душа. Чувственный мир не непосредственное, но все же порождение мира “идей” и мира “материи”.

Царство “идей” Платона представляет собой определенную систему: “идеи” бывают высшие и низшие. К высшим, например, относятся “идея” истины и “идея” прекрасного. Но наивысшей, по Платону, является “идея” блага. “То, что придает познаваемым вещам истинность, а человека наделяет способностью познавать, это ты и считай идеей блага – причиной знания и познаваемости истины. Как ни прекрасно и то и другое – познание и истина, но, если идею блага ты будешь считать чем-то еще более прекрасным, ты будешь прав” (Гос-во, 307). “Идея” блага стягивает все множество “идей” в некоторое единство. Это единство цели. Порядок, господствующий в мире, есть порядок целесообразный: все направляется к благой цели. И хотя “благо” скрывается во мраке непостижимого, некоторые черты “блага” все же могут быть уловлены. В известном смысле Платон отождествил “благо” с разумом. А так как, по Платону, разумность обнаруживается в целесообразности, то “благо” Платон сближает с целесообразным.

В “Пире” нет четкой картины строения космоса. Речь в этом диалоге идет о любви и еще шире, о прекрасном, и приходит к описанию сущности “идеи” прекрасного во всей ее безотносительности к чему-либо. Опираясь на это, можно составить представление о сущности платоновских “идей” вообще.

Тот, кто познает саму “идею” прекрасного, “увидит вдруг нечто удивительно прекрасное по природе <…>, нечто, во-первых, вечное, то есть не знающее ни рождения, ни гибели, ни роста, ни оскудения, а во-вторых, не в чем-то прекрасное, а в чем-то безобразное, не когда-то, где-то, для кого-то и сравнительно с чем-то прекрасное, а в другое время, в другом месте, для другого и сравнительно с другим безобразное. Красота эта предстанет ему не в виде какого-то лица, рук или иной части тела, не в виде какой-либо речи или науки, не в чем-то другом, будь то животное, земля, небо или еще что-нибудь, а сама по себе, через себя самое, всегда одинаковая; все же другие разновидности прекрасного причастны к ней таким образом, что они возникают и гибнут, а ее не становится ни больше, ни меньше, и никаких воздействий она не испытывает” (Пир, 77).

Как было сказано в самом начале, философская система Платона, явилась синтезом, существовавших до него идей, которые он развил до качественно нового уровня. Интуитивное привлечение таких досократовских элементов, как земля, вода, воздух и огонь, является для Платона уже некоторого рода примитивным эмпиризмом. Вместо этого он пользуется уже такой абстрактно-всеобщей категорией, как необходимость или беспредельность. Понятие “идеи” уже не отличается у него таким описательным характером, как это было прежде всего у Гераклита. Его “идея” уже не наивно-описательно, а с мыслительной необходимостью, то есть чисто диалектически, объединяется с материей.

Учение о знании

Учение о знании тесно связано с теорией “идей” Платона. Потому что знание и есть способность постичь вечное, истинное, тождественное себе самому – то есть “идеи” и высшую из них “идею” блага. С учением о знании связано также учение о душе, которая является посредником между мирами “идей” и чувственных вещей. Цель души – постижение “идеи”. В диалоге “Федр” говорится, что познание – это процесс вспоминания душой того, что она знала, находясь в мире “идей”, до своего воплощения в чувственном мире.

В “Государстве” также говорится, что, будучи приближенной к миру бытия, душа имеет исконное знание истины, пробуждаемое в ее земном существовании с помощью диалектического рассуждения; сложенные вместе, знание и рассуждение составляют мышление, направленное на бытие, то есть на то, что не имеет связи с материальным миром. Относительно вещей материальных, имеющих рождение и пребывающих в становлении, невозможно знание, бессмысленно рассуждение, непригодно мышление. Здесь душа пользуется совсем другими инструментами - более или менее правильным воззрением (мнением), которое складывается из запечатленного в памяти подобия вещи и убеждения в его достоверности (уподобление и вера).

“Знание направлено на бытие, чтобы познать его свойства” (Гос-во, 273), в то время как мнение – это всего лишь становление. Знание – истинно, а мнение неистинно. Мир бытия и мир становления - два нетождественных мира, мышление и мнение относятся к разным мирам, а поэтому, хотя истина остается все же за мышлением, мнение не становится от этого иллюзорным. Мнение аналогично истине в той же пропорции, и поэтому вполне допустима такая ситуация, когда правильно составленное мнение может именоваться истинным мнением.

Собственно мышлению, как его понимает Платон, принадлежат лишь идеи чистого бытия, никак не связанные с материей, из наук это только арифметика, из разделов философии - только онтология. Все остальное - физические науки, естествознание, геометрия, науки об обществе, из разделов философии - космология, политика, этика, эстетика, психология ит. п., - так или иначе связано с миром становления и подлежит мнению. Следовательно, то, что Платон именует знанием, к практической жизни не имеет никакого отношения, это узкая область чисто теоретического знания и еще уже - философской теории.

Люди, обладающие знанием, а не мнением – это философы. Но естественно, что подавляющее большинство людей не таковы. Даже наоборот, философы в современном государстве порицаются и не понимаются толпой, которой доступны только мнения, опирающиеся на чувственные впечатления.

Как же достичь знания, умозрить “идеи”, стать философом? В “Пире” дана картина постепенного познания “идеи” прекрасного. Надо “начать с устремления к прекрасным телам в молодости”. Это устремление родит в нем прекрасные мысли. Потом придет понимание, что “красота одного тела родственная красоте любого другого” (Пир, 76), и человек станет любить все красивые тела. Путь любви – это путь обобщения, который восходит к все более абстрактному. Дальше юноша постигнет красоту нравов и обычаев, красоту души. После этого родится любовь к наукам. Каждая новая ступень открывает понимание незначительности предыдущей, и, наконец, перед человеком откроется самое прекрасное – сама “идея”.

В “Пире” противопоставлены чувственность и знание. “Правильное мнение” толкуется здесь как постижение, занимающее середину между знанием и чувственностью. На значение понятия “середины” в философии Платона указывал еще профессор А. Ф. Лосев. В широком смысле, платоновская “середина”– диалектическое опосредствование, категория перехода, связи. Мифологическим воплощением середины представлен в “Пире” демон любви и творческого порождения – Эрос. Единство знания и чувственности толкуется здесь не как “фиксированное”, а как единство в становлении. “Идеи” – это результат диалога души с самой собой. Чувственный мир подталкивает душу к пробуждению подлинного знания. Проблема состоит в том, чтобы помочь душе вспомнить подлинное знание, “идеи”, что возможно только на пути Эроса.

Путь человека к знанию показан и в “Государстве” с помощью все того же символа пещеры. Если снять с человека оковы и заставить его пройтись и оглянуться, то он не сразу сможет смотреть на свет. Чтобы созерцать высшее, заключает Платон, понадобится привычка к восхождению, упражнение в созерцании. Сначала раскованный узник сможет смотреть только на тени, затем на отражающиеся в воде фигуры людей и других предметов и только в последнюю очередь на самые предметы. Но и это еще не сам источник света – Солнце. Сначала узник будет в состоянии смотреть только на ночные небесные светила. И только в завершение всех упражнений он окажется способным созерцать Солнце – не изображение его на воде, а Солнце само по себе. И тогда он узнает, что оно и есть причина всего того, что он и его товарищи видели, сидя во мраке пещеры.

Человек, обладающий знанием, никогда больше не станет завидовать людям, созерцающим только тени. Он не будет мечтать о почестях, которые узники воздают друг другу в пещере. Его не прельстят награды, которые даются тому, “кто отличался наиболее острым зрением при наблюдении текущих мимо предметов и лучше других запоминал, что обычно появлялось сперва, что после, а что и одновременно, и на этом основании предсказывал грядущее” (Гос-во, 313).

Все это воззрение на знание теснейшим образом связано с учением о “благе”. Солнце – это причина зрения. Так и “идея” блага является причиной знания и истины. Считать свет и зрение солнецеподобными можно, но считать их самим Солнцем нельзя. Точно так же признавать знание и истину благовидными справедливо, но считать что-либо из них самим благом несправедливо.

Наконец, в “Государстве” уже без всяких аллегорий и иносказаний описан путь познания человека, в результате которого он может стать философом. Причем пройти его может человек любой, даже самый “дурной”. “Если сразу же, еще в детстве, пресечь природные наклонности такой натуры, которые, словно свинцовые грузила, влекут ее к обжорству и различным другим наслаждениям и направляют взор души вниз, то, освободившись от всего этого, душа обратилась бы к истине, и те же самые люди стали бы различать там все так же остро, как теперь в том, на что направлен их взор” (Гос-во, 316).

Важнейшей наукой, которая может помочь на пути познания чистого бытия, является арифметика. Она “ведет человека к размышлению, то есть к тому, что мы с тобой ищем, но только никто не пользуется ею действительно как наукой, увлекающей нас к бытию” (Гос-во, 321). А с помощью рассуждения и размышления человек “пытается разобраться, об одном ли предмете или о двух разных предметах сообщает ей в том или ином случае ощущение” (Гос-во, 323). Таким образом, у человека заработает мышление – то, что уже относится к области умопостигаемого, а не зримого. Далее долгий путь от становления к познанию истинного бытия человеку помогут пройти геометрия, астрономия (“после плоскостей мы взялись за объемные тела, находящиеся в движении” (Гос-во, 328), и, наконец, музыка, ведь можно обнаружить “числа в воспринимаемых на слух созвучиях” (Гос-во, 331). Диалектика же “будет у нас подобной карнизу, венчающему все знания, и было бы неправильно ставить иное знание выше нее” (Гос-во, 335). Именно диалектический метод “отбрасывая предположения, подходит к первоначалу с целью его обосновать; он потихоньку высвобождает, словно из какой-то варварской грязи, зарывшийся туда взор нашей души и направляет его ввысь, пользуясь в качестве помощников и попутчиков теми искусствами, которые мы разобрали” (Гос-во, 334).

Учение об идеальном государстве

Теория идеального государства также напрямую связана с платоновской теорией “идей”. Уже само определение “идеальное” говорит о том, что Платон представляет саму “идею” государства, и хотел бы, чтобы она воплотилась на земле в как можно менее искаженном виде.

В основе идеального государства лежит “идея” блага, или принцип справедливости, который определяет место и занятие для каждого гражданина и сплачивает все части государства в гармоническое целое. Государственная система должна обладать рядом черт нравственной, экономической и политической организации, которые все вместе обеспечили бы решение основных задач, таких как: защита государства, обеспечение всех членов общества необходимыми материальными благами и руководство их духовной и творческой деятельностью.

Благо заключается в четырех главных доблестях: мудрости, мужестве, сдерживающей мере и справедливости. Идеальное государство имеет четкое сословное деление его членов, основанное на разделении этих доблестей, а кроме этого оно соответствует началам, присутствующим в душе каждого человека:

Государство образуется тогда, когда “испытывая нужду во многом, многие люди собираются воедино, чтобы обитать сообща и оказывать друг другу помощь” (Гос-во, 142). Основной принцип построения государства Платон видит в разделении труда: каждый делает то, что у него получается лучше всего, снабжая продуктами своего труда других членов государства, а взамен получая от каждого из них то, что нужно ему. Разделение труда порождает многочисленные, четко дифференцированные отрасли, производящие для государства продукты либо так или иначе способствующие производству и потреблению. Земледельцы, ремесленники, строители жилищ заняты в основных областях. Но кроме них необходимы и другие области труда, так появляются работники, изготавливающие специальные орудия и инструменты, скотоводы, которые будут доставлять средства перевозки людей и грузов, добывать шерсть и кожу. Кроме этого понадобятся торговцы, наемники, странствующие актеры и т.п. Все эти люди образуют низшее сословие в государстве и одновременно его основу. Платон сравнивает их со “стадом”.

Для охраны государства потребуются стражи. Они будут “собаками” при “стаде”. Важность их дела и трудность его исполнения выделяют стражей в отдельное, более высокое сословие. Стражи должны обучаться гимнастике и математике. Музыка и поэзия для их образования должна тщательно подбираться: в идеальное государство допускаются только те стихи и звуки, которые воспитывают мужество и бесстрашие, а ни в коем случае не те, которые нагоняют меланхолию или напоминают о смерти. Стражи должны жить отдельно ото всех и не иметь никакой собственности. Даже жены и дети у них общие.

Как “стадом” управляют “пастухи”, так во главе государства должны стоять правители. В Прекрасном городе ими должны быть только философы. Кто такие философы, и как ими можно стать, подробно говорилось в предыдущей главе. Напомню, что это люди, которым открыто высшее знание – сами “идеи”. Говоря о правителях идеального государства, осталось только привести знаменитые слова Платона: “Пока в государствах не будут царствовать философы либо как называемые нынешние цари и владыки не станут благородно и основательно философствовать и это не сольется воедино – государственная власть и философия, и пока не будут в обязательном порядке отстранены те люди – а их много, – которые ныне стремятся порознь либо к власти, либо к философии, до тех пор, дорогой Главкон, государствам не избавиться от зол, да и не станет возможным для рода человеческого и не увидит солнечного света то государственное устройство, которое мы только что описали словесно” (Гос-во, 267).

Незыблемость сословного деления – это основа платоновского справедливого государства. Для обоснования деления людей на классы Платон привел легенду о том, что люди произошли от одной матери-земли, но с наличием разных металлов в их душах: меди, железа, серебра и золота. Якобы люди, зная это, согласны с неравенством. Каждый должен заниматься своим делом, иначе случится беда. Три класса в равной мере необходимы идеальному государству и, взятые все вместе, являют великое и прекрасное. В принципе, люди могут переходить из сословия в сословие, но сделать это довольно трудно. Так, если страж сможет обучиться диалектике, он перейдет в высшее сословие философов-правителей. Наименьшей бедой, по мнению Платона, было бы совмещение различных специальностей внутри класса работников производительного труда: если, например, плотник делал бы работу сапожника, а сапожник - работу плотника. Но было бы просто гибельно для государства, если бы какой-нибудь ремесленник или земледелец пожелал бы заняться воинским делом, а воин, неспособный и неподготовленный, посягнул бы на должность правителя. Поэтому правители, кроме прочего, исследуют задатки детей, чтобы выяснить в каком сословии им место. Однако, например, сыну ремесленника почти невозможно перейти в более высокий класс, поскольку размножение людей тоже входит в область вмешательства правителей: они следят, чтобы лучшие сходились с лучшими, производя потомство достойное своего сословия.

Классы в государстве разграничены даже сферами проживания. Важнейшее же отличие высших сословий – отсутствие у них частной собственности. Это условие, по Платону, необходимо для торжества справедливости. Обладание собственностью порождает алчные вождения, приводит к вражде. Для Платона осуществление этого постулата означает достижение высшей формы единства в государстве. Высшие сословия будут необходимо справедливыми благодаря отсутствию материальных интересов. В то время как в низшем сословии собственность есть, во всю используются деньги и даже разрешены элементы роскоши.

Итак, главными условиями для существования идеального государства являются: строгое разделение на сословия и сферы труда; устранение из жизни источника нравственной порчи - противоположных полюсов богатства и бедности; строжайшее повиновение, прямо вытекающее из основной доблести всех членов государства - сдерживающей меры. Формой правления в идеальном государстве является аристократия, в лучшем значении этого слова – власть самых достойных, мудрых.

Если эти условия не соблюдать, государство перестанет быть справедливым, установятся другие, отрицательные формы правления. Если начнет преобладать честолюбие, а не справедливость, люди станут переходить из сословия в сословие, а высшие классы обзаведутся частной собственностью – форма правления в государстве станет тимократической. Когда имущественное разделение увеличится, государство станет олигархическим – власть будет принадлежать немногим богатым. Этот государственный строй легко сменится на демократию: когда бедные обнищают вконец, они поднимут восстание и установят свою власть. Может показаться, что это лучшая форма правления, но, согласно Платону, это не так. При демократии начинается разброд, каждый делает, что хочет, управление государством будет позаброшено в виду отсутствия обязанностей. От такого строя прямая дорога к худшей форме правления – тирании, когда один корыстный человек захватит власть, усыпив бдительность итак не очень сознательных граждан.

И хотя государство Платона называется идеальным, оно вряд ли является таким в современном значении этого слова. Легко заметить, что Платон остался верен идеалам рабовладельческой Греции, его принцип деления на сословия возник как результат идеализации египетского кастового строя, а в системе воспитания и отбора людей (вплоть до убийства слабых младенцев) узнаваем суровый строй Спарты.

В идеальном государстве Платона не только работники напоминают рабов, но и члены двух высших классов не знают истинной свободы. Субъектом свободы и высшего совершенства оказывается у Платона не отдельная личность и даже не отдельный класс, а только все общество, все государство в целом. Это государство существует ради самого себя, ради своего внешнего великолепия. А гражданин? Его назначение только в том, чтобы способствовать красоте построения государства в качестве подсобной силы.

Платон – основатель одного из основных течений в философии – объективного идеализма. Его объективный идеализм это учение о самостоятельном существовании “идей” как общих и родовых понятий, а душа платоновского идеализма – учение о Благе. Это он ввел в культурный обиход человечества не только понятие идеи, но и понятие идеала. Платон идеализировал познавательную деятельность человека. Познание, по Платону, менее всего должно быть адекватно познаваемому миру, главное в познании – это усмотрение перспективы движения к совершенству. Платон проповедовал всеобщую гармонию, он же впервые заговорил об идеальной, духовной любви, не связанной с чувственными вожделениями.

Философия Платона не раз возрождалась на протяжении истории под именем платонизма. Этим именем называется всякое учение, которое в основание бытия кладет идеальные сущности, в основу познания -- интеллектуальное усилие, отправляющееся от интуиции, рассматривающее опыт как результат, а не источник, а в этике проповедующее превосходство вечных ценностей над злобой дня. В политике платонизм выражается в превосходстве общегосударственных интересов перед частными; закон подчинения гражданина государству понимается как справедливость и становится залогом спасения и будущего блаженства каждой человеческой души.

Влияние Платона было явным в первые века нашей эры, когда формировалось христианское мировоззрение. Что-то из его учения вобрал в себя Гегель и его идеалистическая диалектика.

Ученик Платона – Аристотель – ввел другую методологическую программу – опору на наблюдение и опыт, а не на отвлеченные, умозрительные рассуждения. Она и сейчас определяет лицо научного познания. Чем же может быть важен Платон сегодня? В последнее время происходит некоторая переоценка роли науки. Значение науки для развития цивилизации бесспорно. Но всегда ли она развивается в правильном русле? Сейчас наука стоит на пороге вторжения в святая святых – воспроизводство человека. Она постоянно работает над усовершенствованием и производством все более и более разрушительного оружия. Технические и материальные достижения западной цивилизации огромны, но на их фоне отступают и забываются такие понятия, как духовность, нравственность. В наше время очень важно обращение к более духовным областям знания, возвращение к более нравственному и идеальному. Здесь свою роль может сыграть и Платон.

В нашей стране важно влияние Платона именно как мастера диалогического искусства. Изучение теории и практики античного диалога, оказавшего огромное влияние на мировое диалоговое и риторическое искусство, может помочь делу возрождения в нашу пору культуры античного диалектического мышления, выработке необходимых навыков творческого, в противоположность догматическому, мышления. Опыт древних греков сегодня актуален и необходим, ибо мы по существу стоим перед теми же проблемами, в которых по-своему пытались разобраться граждане древнегреческих полисов.

Список литературы

1. Асмус В. Платон. М., Мысль, 1969.
2. Васильева Т.В. Путь к Платону. Любовь к мудрости, или мудрость к любви. М., Изд-во “Логос”, изд-во “Прогресс-Традиция”, 1999.
3. Джохадзе Д.В. Философия античного диалога. М., Диалог-МГУ, 1997.
4. Древнегреческая философия. От Платона до Аристотеля: Сочинения. – Харьков: Фолио, М.: ООО “Фирма “Издательство АСТ”, 1999.
5. История философии. Учебник для высших учебных заведений. Ростов-на-Дону, Феникс, 1999.
6. Лосев А.Ф. История античной философии в конспективном изложении. 2-е изд., исправл. – М., ЧеРо, 1998.

Анализ диалога Платона «Государство»

идеальный государство платон власть

Диалог Платона под названием “Государство” повествует читателю о том, каким должно быть государство в идеале и каким образом управляться. Сократ рассуждает о справедливости, о том какие бывают формы правления и какими свойствами должно обладать идеальное государство.

Государство, по мнению Платона, возникает, когда люди объединяются с целью взаимопомощи, разделения быта, а следовательно и труда. “Его создают нащи потребности”, говорит Сократ в диалоге, “когда каждый из нас не может удовлетворить сам себя, но во многом еще нуждается, он привлекает то одного, то другого для удовлетворения той или иной потребности. Испытывая нужду во многом, многие люди собираются воедино, чтобы обитать сообща и оказывать друг другу помощь: такое совместное поселение и получает у нас название государства…”. Таким образом совместное поселение людей способствует облегчению условий существования каждоqго человека в отдельности.

Платон разрабатывает концепцию идеального государства исходя из соответствия, которое существует между космосом, обществом и отдельной человеческой душой. Баланс между тремя началами, имеющимися как в государстве, так и в душе человека, является законом справедливости. То есть, как в человеческой душе должно соблюдаться равновесие между разумным, яростным и вожделеющим началом, так и в идеальном государстве между своещательным, защитным и деловым сословием тоже должен быть баланс. “Справедливость состоит в том, чтобы каждый имел свое и исполнял тоже свое”. Таким образом Платон разделяет государство на три основных класса: правителей, стражей и ремесленников.

Влияние данной идеи можно проследить современном обществе на примере принципа разделения властей на законодательную, судебную и исполнительную, хотя Платон был не единственным, кто проповедовал данный принцип. Еще в древних индийских писаниях Упанишадах говорится о том, что человеческая душа состоит из трех взаимозависимых и дополняющих друг друга начал, это разум, ум и тело или благость, страсть и невежество. В зависимости от того, какое из начал преобладает, человек действует таким или иным образом. Вот и у Платона можно встретить отрывок посвященный анализу данных начал: “Познаем мы посредством одного из имеющихся у нас свойств, а гнев обусловлен другим, третье же свойство заставляет нас стремиться к удовольствию от еды, деторождения и всего того, что этому родственно”. Он представляет разумность и неразумность (или вожделение), как два противоположных полюса души, в то время как гнев или страсть, является серединным и уравновешивающим началом, которое “по природе своей служит защитником разумного начала, если не испорчено дурным воспитанием”.

Итак в душе каждого индивида Платон видит иерархию, которая должна быть всегда подчинена разуму, иначе человек теряет свою человечность, ведомый только своими желаниями. Следующий отрывок доказывает вышесказанное: “каждый из нас только тогда может быть справедливым и выполнять свое дело, когда каждое из имеющихся в нас начал выполняет свое. ... Итак, способности рассуждать подобает господствовать, потому что мудрость и попечение обо всей душе в целом - это как раз ее дело, начало же яростное должно ей подчиняться и быть ее союзником. Оба эти начала, воспитанные таким образом, обученные и понявшие свое назначение, будут управлять началом вожделеющим”. В диалоге Платона, как и в Упанишадах, говорится о том, что всю свою волю человек должен направлять на обуздание своих желаний, на стремление контролировать свое “животное” начало, на следование за разумом. Тогда такой человек будет называться благим, или как говорит Платон, справедливым, мужественным и мудрым.

По Платону мужественность есть ни что иное как, беспрекословное соблюдение “яростным духом” указаний рассудка “и в горе, и в удовольствиях”. Мудрым человека можно назвать, когда он “обладает знанием того, что пригодно и каждому отдельному началу, и всей совокупности этих трех начал”. Справедливость тогда может проявить себя, как “внутреннее воздействие на самого себя и на свои способности”. Человек, обладающий качеством справедливости “не позволит ни одному из имеющихся в его душе начал выполнять чужие задачи или досаждать друг другу взаимным вмешательством: он правильно отводит каждому из этих начал действительно то, что им свойственно; он владеет собой, приводит себя в порядок и становится сам себе другом; он прилаживает друг к другу три начала своей души, связует их вместе и так из множественности достигает собственного единства, рассудительности и слаженности”.

Таким образом, приводя в пример человека и строение его души, Платон пытается доказать правильность аналогичного строения идеального государства. “Человек - часть бесконечности, а часть равна целому, таков закон высшей математики”, говорит один современный филосов Ошо. Следуя этому принципу, можно согласиться, что, раз нами всеми управляют одни и те же вселенские законы, то скорее всего строение от низжих форм, до высших продиктовано одними и теми же законами. То есть, если глубоко проанализировать строение человеческой души, то можно, опираясь на полученные данные, говорить о том же и в масштабах государства. Что и сдалал в свое время Платон. Он стремился показать две крайности (полярности) человеческого бытия и государства. Есть благость или добродетель, а есть порочность, которая рождается от неразумной жизни и потокания своим желаниям. “добродетель - это, по-видимому, некое здоровье, красота, благоденствие души, а порочность - болезнь, безобразие и слабость”. Человек только тогда силен, когда ведом голосом разума; государство только тогда сильно, когда управляется мудрыми правителями. Поэтому для Платона столь важно было разделить сословия по роду их деятельности.

Самое главное для функционирования идеального государства у Платона - это слияние воедино государственной власти и философии. По его мнению только философия способна направить государство на правильный путь. “Пока в государствах не будут царствовать философы, либо так называемые нынешние цари и владыки не станут благородно и основательно философствовать, до тех пор, государствам не избавиться от зол” заключает Сократ в диалоге с Главконом.

В диалоге Платон уделяет большое внимание философии, и пытается объяснить ее суть, тем самым заявляя, что именно она является голосом разума, как в отдельном индивиде, так и в обществе в целом. Поэтому, только люди, на самом деле, знающие и постигающие суть вещей в целом, имеют право на руководство государством. Он сравнивает остальных людей (“любителей мнений”) со слепцами и задает вопрос, если стоит доверять им вести народные дела. Сократ аргументирует это таким образом: существует бытие и небытие, бытие познаваемо, а небытие не поддается постижению. Мудрецы постигают суть вещей, то есть - бытие, их Сократ называет любителями мудрости (философами); а остальные люди лишь выносят суждения о происходящем, то есть находятся между истиной и заблуждением, таких людей Сократ и называет “любителями мнений”, у них есть на все свое мнение, “но они не знают ничего из того, что мнят” . Он советует опасаться идти за такими людьми, ведь “чем лучше слепых те, кто по существу лишен знания сущности любой вещи и у кого в душе нет отчетливого ее образа”. Философы же напротив, “стремятся ко всему бытию в целом”, пытаясь увидеть общую картину бытия. Поэтому у Платона четко отслеживается идея о превосходстве монархической или аристократической формы правления, где во главе государства должны обязательно стоять философы.

Государство, как и человек, должно руководствоваться голосом разума, чтобы иметь возможность контролировать свое невежественное начало, которое движимо лишь эгоистическим желанием к удовлетворению. “Оно составляет большую часть души каждого человека и по своей природе жаждет богатства” - говорит платон о неразумном начале. В государстве же оно представлено в качестве большинства населения - простолюдин. Таким образом Сократ советует воспитывать народные массы с самого детства, чтобы не иметь проблем впоследствии на пути разумного развития государства.

Идеальное государство Платона должно было быть образцом справедливости, и каждый человек, видя и чувствуя справедливость вокруг себя, старался также наладить струны своей души, подобно государственному устройству. Таким образом, если каждый индивид занялся бы самосовершенствованием, направляя себя по пути разума, то и создание идеального государства не заставило бы себя ждать.

Платон (427-347 до н. э.) - один из крупнейших древнегреческих философов, родоначальник объективного идеализма. Ученик Сократа, В течение нескольких десятилетий занимался педагогической деятельностью в Афинах, где при гимнасии Академии основал своеобразную школу для желающих заниматься философией.

Платон был идеологом афинской аристократии, защитником рабовладельческого строя. В двух своих крупнейших произведениях "Государство" и "Законы" он нарисовал утопическую картину идеальной рабовладельческой республики. В этих произведениях, как и во многих своих диалогах, он изложил стройную систему взглядов на сущность, задачи, содержание, организацию и методику воспитания детей верхушки рабовладельческого общества, которые сами должны впоследствии стать правителями.

Государство, о котором мечтал Платон, должно было представлять собой нечто вроде коммунистической общины рабовладельцев: философы-правители и воины-защитники государства живут всецело за счет продуктов труда земледельцев и ремесленников, у них же самих нет ни частной собственности, ни семьи. Воспитание детей этих обладающих полнотой власти каст, по мнению Платона, должно было являться прерогативой государства. После рождения дети передаются в общественные воспитательные дома, где они должны находиться до 7-летнего возраста под надзором специальных лиц. Главными средствами воспитания в это время являются разнообразные игры, рассказывание сказок и преданий, музыка. С 7 лет все дети должны посещать школы типа афинских. Характер же физического воспитания должен приближаться к спартанскому, Платон - сторонник принципиального равенства воспитания мальчиков и девочек.

В идеальном государстве Платона молодые люди, достигшие 20 лет и проявившие склонность к философии, занимаются науками и дальше, чтобы после 30 лет принять участие в управлении государством. Остальные же после 20 лет становятся воинами.

Платон подробно останавливается в своих сочинениях на обосновании содержания воспитания и обучения. При этом он исходит из своего учения о существовании мира вечных, неизменных идей и мира, в котором мы живем и который является только слабым отражением мира идей. В процессе жизни человека его душа вспоминает те бессмертные идеи, с которыми она сталкивалась до вселения в материальную оболочку - тело человека. В этом и заключается, по Платону, сущность познания, которому должно помогать изучение различных наук.

Идеи Платона, его педагогические воззрения оказали очень сильное влияние на все последующее развитие педагогики как науки. Это влияние прослеживается вплоть до XX в.

В приведенных ниже отрывках из произведений Платона дается изображение практики афинского воспитания и обосновывается с позиций объективного идеализма содержание школьного образования.

Протагор

Воспитание и наставление начинаются с самых первых лет существования и продолжаются до конца жизни. Мать и кормилица, отец и дядька ("педагог"), лишь только ребенок начинает понимать их, только и хлопочут о его усовершенствовании. Он не может ничего сказать или сделать без того, чтобы они не указали, что вот это справедливо, а то несправедливо, что это похвально, а то постыдно, что это свято, а то нечестиво, что это делай, а того не делай. И если дитя охотно повинуется, то это хорошо; если же не повинуется, то его исправляют при помощи угроз и ударов, как искривившееся дерево. Затем позже посылают детей в школу и убедительно просят учителей заботиться больше об их благонравии, чем о чтении и музыке, и учителя поступают согласно этому желанию. И как только мальчик научится буквам и начнет понимать написанное, подобно тому как он прежде понимал только устную речь, учителя дают ему произведения великих поэтов, которые он и читает в школе. В этих произведениях содержится много поучительного, многое рассказывается о древних знаменитых людях, прославляются и восхваляются их подвиги. Все это мальчик должен заучить наизусть, чтобы подражать им и желать сделаться таким же, как они. К этой цели стремятся и учителя музыки (игры на лире), стараясь сделать своих учеников более сдержанными и предохранить их от шалостей. Выучивши ребенка игре на лире, учителя знакомят его с поэмами других выдающихся поэтов, являющихся представителями лирической поэзии. Эти произведения они поют под звуки инструмента и приучают свои души к ритму и гармонии, благодаря чему они научатся быть более благородными, гармоничными и ритмичными и более пригодными для слова и дела, ибо вся жизнь человеческая нуждается в гармонии и ритме. Потом они посылают их (детей) к учителю гимнастики, чтобы таким образом лучше приспособить их тела к мужественной жизни и чтобы благодаря телесной слабости у них не появлялось малодушия во время войны или в каких-либо других случаях. И таким образом поступают те, которые имеют средства, а имеют средства те, кто богаты. Их дети раньше всех начинают свое образование и заканчивают его последними. Когда дети оставляют школу, государство заставляет их изучать законы и жить по тем образцам, которые содержатся в законах, а не по собственной фантазии. Подобно тому как при обучении письму учителя начертывают палочкой буквы, дают мальчику дощечку и заставляют его выводить фигуры их, так и государство начертывает законы, являющиеся изобретением добродетельных законодателей древнего времени. Эти законы даются юноше, чтобы руководиться ими в положении и управляющего, и управляемого. И тот, кто нарушает закон, подлежит наказанию или привлекается к ответственности, и это соблюдается не только в нашей стране, но и во многих других странах.

"Хрестоматия по истории педагогики". Т. I. Античный мир. Средние века. Сост. И. Ф. СвадковскиЙ. Изд. 3. М., Учпедгиз, 1938, стр. 17-19.

Государство

Книга VIII

6. Сократ. Хочешь, рассмотрим теперь, как появятся такие люди и как их можно вывести на свет, подобно тем, которые, по преданию, из обители Аида вознеслись к богам?

Конечно, хочу.

Это ведь будет, очевидно, не верчением черепка, а обращением души от дня, подобного ночи, к настоящему, т. е. восхождением к бытию, которое мы назовем истинной философией.

Не должны ли мы рассмотреть, какая наука обладает этим свойством?

Конечно.

Какая же наука, Главкон, влечет душу от мира становления к бытию? Мне сейчас приходит в голову еще вот что: не говорили ли мы, что этим людям в юности необходимо подвизаться на войне?

Да, говорили.

Значит, та наука, которую мы ищем, должна, кроме указанного свойства, обладать еще этим.

Быть полезной воинам.

Да, конечно, по возможности должна.

В гимнастике и в музыке они были уже воспитаны раньше.

Но гимнастика имеет дело с возникающим и гибнущим; она ведь наблюдает за ростом и разрушением тела.

Очевидно.

Значит, она явно не может быть искомой нами наукой.

Не может.

А музыка, как мы ее раньше описали?

Но ведь она, если помнишь, соответствовала гимнастике; она воспитывала стражей посредством навыков, прививая им путем гармонии гармоничность, а не знание и путем ритма - ритмичность; нечто подобное заключали в себе и рассказы, как вымышленные, так и более близкие к истине. Науки же, полезной для чего-нибудь такого, что ты сейчас ищешь, в ней не было.

Ты мне отлично это напомнил; действительно, в ней не заключалось ничего такого. Но, милый Главкон, что это будет за наука? Ведь все технические знания мы признали низменными?

Конечно.

Но какая же наука еще остается, если исключить музыку, гимнастику и технические знания?

Если ты не можешь ничего выбрать вне их, возьмем что-нибудь, имеющее отношение к ним всем,

Что же это?

Например, то общее, чем пользуются и искусства, и рассуждения, и науки и с чем каждый должен знакомиться прежде всего.

Что же это такое?

Простая вещь: различать одно, два и три. Я называю это кратко числом и счетом. Разве не правда, что каждое искусство и каждая наука неизбежно должны это усвоить?

Даже очень.

Значит, и военное искусство?

Непременно.

Более чем что-либо другое, если он хочет что-либо понимать в тактическом искусстве или, вернее, если он хочет вообще быть человеком.

Значит, ты того же мнения об этой науке, как и я?

А именно?

Что она, по-видимому, по своей природе принадлежит к ведущим к постижению того, что мы ищем, но никто не пользуется ею правильно, между тем как она всячески влечет к созерцанию бытия.

Что ты имеешь в виду?

Я постараюсь выяснить мою мысль.

Противоречия в чувственных восприятиях ведут к мышлению: если, например, смотреть на три пальца, то зрения достаточно, чтобы установить, что это пальцы, но в определении их качеств получаются противоречия: второй кажется большим по сравнению с первым и маленьким по сравнению с третьим и т. п. В таких случаях душа обращается за разрешением противоречия к мышлению.

8. Это-то я и имел сейчас в виду, говоря, что одни ощущения ведут к размышлению, другие - нет, определяя такие ощущения, которые передаются сознанию одновременно с противоположным себе, как ведущие к размышлению, а те, при которых этого не случается, как не пробуждающие мысли.

Теперь я понимаю и согласен с тобой.

А как тебе кажется, к которым из двух принадлежат число и единство?

Не могу сообразить.

Обдумай на основании только что сказанного. Если единство как таковое можно достаточно воспринимать зрением или каким-нибудь чувством, то оно, конечно, не будет толкать к познанию бытия, как мы это говорили по поводу пальца. Если же вместе с ним мы всегда видим и его противоположность, так что ничто не представляется нам единым, не представляясь в то же время и многим, тогда, очевидно, требуется судья, и душа неизбежно недоумевает в таком случае, ищет, приводя в движение мысль, и спрашивает, что такое самое единство. Тогда учение о единстве окажется одним из тех, которые ведут и обращают к созерцанию бытия.

Действительно, этим свойством в сильной степени обладает зрительное восприятие единства, так как одно и то же мы одновременно видим как единство и как бесчисленное множество.

А если это происходит с единицей, то то же происходит и со всяким числом?

Конечно.

А не весь ли счет и арифметика имеют дело с числом?

Конечно.

И таким образом, они оказываются ведущими к истине?

В сильной степени.

Следовательно, они принадлежат, по-видимому, к тем наукам, какие мы ищем. Военному человеку их необходимо знать ради строя, а философу ради соприкосновения с бытием и выхода из мира становления, иначе он никогда не будет счислителем.

Это верно.

А наш страж - воин и философ.

Очевидно, следует, Главкон, законом ввести эту науку и убеждать тех, кому предстоит принять участие в руководстве государством, обратиться к счислению и взяться за него не в качестве дилетантов, но заниматься им до тех пор, пока они не достигнут созерцания одной только мыслью природы чисел, а также не в качестве купцов и торговцев ради купли и продажи, но ради войны и ради облегчения самой душе обращения от становления к истине и бытию.

Ты прекрасно говоришь.

Теперь только, после сказанного о счете, я вижу, как хороша эта наука и в скольких отношениях она полезна для наших целей, если только заниматься ею ради знания, а не ради торговли.

В чем же именно?

В том самом, о чем мы только что говорили: она сильно влечет душу ввысь, заставляя ее рассуждать о числах самих по себе, и не терпит, чтобы с ней рассуждали, указывая ей на числа, связанные с видимыми или осязаемыми телами. Ведь ты знаешь, что специалисты осмеивают человека, пытающегося на словах разделить единицу, и не соглашаются с ним, но если ты будешь делить ее, они будут множить, применяя меры против того, чтобы единица не показалась как-нибудь не единицей, а совокупностью многих частей.

Совершенно правильно.

Как ты думаешь, Главкон, если бы кто-нибудь спросил их: странные люди, о каких числах говорите вы, в которых единица такова, как вы предполагаете, равна всякой другой, ничем не отличается от нее и не имеет в себе никакой части? Как ты думаешь, что бы они ответили?

Я думаю, они ответили бы, что говорят о таких числах, которые можно только мыслить, а относиться к ним как-нибудь иначе нельзя.

Видишь, мой друг, что эта наука нам, по-видимому, действительно необходима, так как ясно, что она заставляет душу пользоваться одним только разумом для достижения самой истины.

Действительно, она в сильной степени это делает.

Ты, вероятно, замечал уже и то, что люди, обладающие от природы математическими способностями, оказываются восприимчивыми ко всем наукам, и несообразительные, будучи воспитаны на математике и упражняясь в ней, даже если они не получат от этого никакой другой пользы, во всяком случае приобретают большую восприимчивость, чем имели раньше.

Это действительно так.

А кроме того, я думаю, нелегко найти науку, которая представляла бы такой труд изучающему и занимающемуся ею, как эта.

Ввиду всего этого не следует пренебрегать ею, но надо на ней воспитывать наиболее одаренных юношей.

Согласен.

9. Это пусть будет у нас первым. Рассмотрим теперь второе, следующее за этим, подходит ли оно нам.

Что именно? Или ты имеешь в виду геометрию?

Поскольку она имеет отношение к военному делу, ясно, что она нам полезна: при устройстве лагеря, захвате местности, сосредоточении и развертывании войск и при всех остальных военных построениях как во время самих битв, так и в походах человек знакомый с геометрией и незнакомый с нею отличаются друг от друга.

Но ведь для этого достаточно было бы малой части геометрии и, счета. Надо рассмотреть, помогает ли большая и дальше идущая ее часть усматривать идею добра; а мы говорим, что этому помогает все, что заставляет душу обращаться туда, где находится самое блаженное из сущего, что она непременно должна видеть.

Ты правильно говоришь.

Таким образом, если она заставляет созерцать бытие, она нам полезна, если же становление - не полезна.

Так мы утверждаем.

Даже мало знакомые с геометрией не будут отрицать, что сущность этой науки совершенно противоположна тем выражениям, какие употребляют занимающиеся ею.

Их язык очень смешон и беден: как будто бы действуя и ради действия пользуясь словами, они говорят, что строят четырехугольник, удлиняют, складывают и произносят всякие подобные слова, между тем как вся эта наука существует ради познания.

Безусловно.

Не надо ли согласиться еще в следующем?

Что она существует ради знания вечно сущего, а не того, что появляется и исчезает?

В этом легко согласиться: геометрия есть, действительно, знание вечно существующего.

А если так, почтеннейший, то она влечет душу к истине и создает философское настроение, заставляя обращать кверху то, что мы неправильно обращаем книзу.

Да, более чем что-либо другое.

Следовательно, более чем что-либо другое необходимо постановить, чтобы люди в твоем идеальном государстве ни в каком случае не оставались чужды геометрии. Ведь и побочное ее значение немало.

Да то, которое ты указал,- относящееся к войне; а также и по легкости усвоения других наук, как мы знаем, человек, знакомый с геометрией, всегда будет отличаться от незнакомого.

Да, действительно, всегда.

Итак, мы установим, чтобы она была второй наукой для юношей?

Нет, я согласен. Ведь способность лучше узнавать времена месяца и года полезна не только для земледелия и мореплавания, но не менее того и для военного дела.

Ты забавен. По-видимому, ты боишься, как бы толпе не показалось, что ты заставляешь изучать бесполезные науки. Главное же то - хотя этому и трудно поверить,- что благодаря этим наукам очищается и вновь воспламеняется орган души каждого человека, гибнущий и притупляющийся от других занятий, а между тем сохранить его ценнее, чем тысячу глаз, так как им одним созерцается истина. Разделяющие это мнение найдут твои слова удивительно хорошими, а неспособные это понять, конечно, решат, что ты говоришь бессмыслицу, так как они не видят от этих наук никакой другой, заслуживающей упоминания пользы. Реши же теперь, с каким из этих двух родов людей ты говоришь: или, может быть, ни с теми, ни с другими, а рассуждаешь главным образом ради самого себя, но охотно предоставляешь и другим, если кто может, извлекать из сказанного пользу.

Я предпочитаю это последнее; ради самого себя главным образом говорить, и спрашивать, и отвечать.

В таком случае, вернись назад; мы сейчас, очевидно, неправильно выбрали следующую ступень за геометрией.

Каким образом?

После плоскости мы взяли сразу тело в движении, не взяв его сначала само по себе; а правильно было бы вслед за вторым измерением взять третье, т. е. то измерение, которое имеется в кубах и обозначает глубину.

Да, это так; но ведь это, Сократ, как будто еще не исследовано?

Причина этого двоякая. Во-первых, так как ни одно государство не придает этому должного значения, то, как вещь трудная, она исследуется недостаточно энергично; во-вторых, исследователи нуждаются в руководителе, без которого они ее едва ли откроют, а такому руководителю, с одной стороны, трудно появиться, с другой, если бы он и появился, то в настоящее время исследователи этих вещей в своем самомнении не стали бы подчиняться ему. Но если бы все государство стало содействовать руководителю, окружая почетом эту науку, тогда и они бы подчинились и сущность этих вещей при непрерывном и напряженном искании обнаружилась бы. Ведь даже теперь, пренебрегаемая и урезываемая толпой, а также и исследователями, не понимающими, в чем заключается ее польза, эта наука все-таки вопреки всему этому развивается благодаря присущей ей красоте, и нет ничего удивительного, что она возникла.

Действительно, в ней есть исключительная красота. Но выскажи яснее то, что ты сейчас говорил. Ведь геометрией ты назвал исследование плоскости?

А затем ты сначала установил после нее астрономию, а потом отказался от этого.

Спеша поскорее все изложить, я только больше задержался. Между тем как следовало изучение глубины, я пропустил его, так как оно нелепо трактуется, и после геометрии назвал астрономию, которая занимается движением глубины.

Правильно ты говоришь.

Следовательно, мы поставим астрономию на четвертое место, предполагая, что, если государство возьмется за это, будет существовать та наука, которой теперь недостает.

Вероятно, ты сейчас упрекнул меня, Сократ, за то, что я похвалил астрономию как необразованный человек; теперь я хвалю ее с той же точки зрения, с какой ты подходишь к ней. Всякому, я думаю, ясно, что она заставляет душу взирать кверху и ведет ее от вещей, находящихся здесь, туда.

Может быть, это всякому ясно, но не мне. Я думаю иначе.

Но как же?

Я думаю, что в том виде, в каком берутся за нее желающие вести людей к философии, она как раз заставляет смотреть вниз.

Что ты хочешь сказать?

Ты, по-видимому, довольно возвышенно толкуешь науку о том, что наверху. Если кто-нибудь, подняв голову кверху и рассматривая украшения на потолке, что-нибудь увидит там, ты, пожалуй, тоже будешь считать, что он созерцает это разумом, а не глазами? Может быть, твое мнение правильно, а мое глупо, но я не могу считать, чтобы какая-нибудь другая наука заставляла душу обращаться кверху, кроме науки о бытии и невидимом; если же человек стремится познать что-либо чувственное, то безразлично, смотрит ли он с раскрытым ртом кверху или с закрытым книзу, я утверждаю, что он ничего не познает, так как никакого знания этих вещей не существует, и что душа его обращена не кверху, а книзу, хотя бы он изучал эти вещи, лежа на спине на земле или плавая по морю.

11. Ты заслуженно и правильно меня упрекнул. Но как же, по твоему мнению, надо изучать астрономию иначе, чем ее изучают теперь, чтобы изучение ее приносило ту пользу, какую мы имеем в виду?

Вот как: эти небесные украшения так, как они видимы, надо считать самыми прекрасными и совершенными из видимых, но помнить, что им далеко до истинных, до тех движений, которые производят между ними истинная скорость и истинная медленность согласно истинному числу и по всем истинным фигурам, нося и все находящееся на них. А это постигается разумом и мыслью, а не зрением. Или ты думаешь, что зрением?

Ни в каком случае.

Таким образом, небесными украшениями надо пользоваться, как подобием того другого, с учебной целью так же, как если бы кто встретил геометрические фигуры, отлично нарисованные и выполненные. Дедалом или каким-нибудь другим ремесленником или художником. Человек, знакомый с геометрией, увидя их, нашел бы, конечно, что они отлично сделаны, но тем не менее смешно серьезно смотреть на них, как будто в них можно усмотреть действительное равенство, или удвоенную величину, или какое-нибудь другое соотношение величин.

Конечно, это будет смешно.

А разве ты не думаешь, что настоящий астроном будет испытывать то же самое, смотря на движение светил, а именно считать, что творец неба устроил его и все, что на нем, настолько прекрасно, насколько подобные вещи могут быть устроены? Однако разве он не сочтет странным человека, думающего, что отношение ночи к дню и их обоих к месяцу и месяца к году и других светил, ко всему этому и друг к другу всегда остается одним и тем же, нисколько не изменяясь, несмотря на то, что все они телесны и видимы? Разве он не сочтет нелепым всячески стараться постигнуть их истинную природу?

Теперь, когда я тебя слушаю, мне кажется, что это так.

Значит, мы и астрономию, как и геометрию, будем изучать ради тех задач, которые она ставит перед нами, а явления, происходящие на небе, оставим, если мы хотим, занимаясь действительно астрономией, сделать разумную от природы часть души полезной из бесполезной.

Какую трудную задачу ставишь ты сравнительно с тем, чем занимается теперешняя астрономия!

Я думаю, что мы и в остальном будем действовать так же, если хотим быть сколько-нибудь полезны как законодатели.

12. А ты какую подходящую науку можешь предложить?

Никакой, по крайней мере, сейчас.

Однако я думаю, что движение имеет не один вид, а несколько. Все их назвать в состоянии, может быть, только специалист; таких же, которые и для нас ясны, два.

Какие именно?

Кроме названного, противоположный ему.

Как глаза направлены к астрономии, так, по-видимому, уши направлены к гармоническому движению, и обе эти науки родственны между собой, как говорят пифагорейцы, и мы с ними, Главкон, согласны. Или нет?

Согласны.

Итак, ввиду того что это вопрос трудный, не выслушаем ли мы, что они говорят об этом и, может быть, еще о чем-нибудь другом; но в то же время мы будем продолжать держаться нашего принципа.

Чтобы наши воспитанники не изучали чего-нибудь из этого не до конца и не с той целью, к какой все должно стремиться, как мы сейчас говорили по поводу астрономии. Или ты не знаешь, что и по отношению к гармонии они делают то же самое? Соизмеряя друг с другом слышимые созвучия и звуки, они так же бесплодно трудятся, как и астрономы.

Правда, при этом они употребляют такие смешные слова, как сгущения, и прикладывают уши, как бы желая уловить по соседству звук; и одни говорят, что слышат еще промежуточный звук и что это наименьший интервал, который надо принять за единицу измерения, другие утверждают, что струны звучат одинаково, и при этом оба отдают предпочтение ушам перед разумом.

Ты говоришь о тех милых людях, которые, натягивая струны на колки, не дают им покоя и пытают их, но чтобы не распространяться о том, как, ударяя также смычком, они заставляют струны изображать то жалобу, то отказ, то страсть,- я буду ссылаться не на этих музыкантов, а на тех, о которых я сейчас сказал, что они расскажут нам о гармонии. Эти делают то же, что и занимающиеся астрономией, ищут чисел, заключающихся в слышимых созвучиях, а не подходят к задаче рассматривать, какие числа созвучны между собой и какие нет и почему происходит то и другое.

Ты говоришь, о какой-то удивительной вещи.

Во всяком случае о вещи полезной при искании красоты и добра; если же заниматься ею иначе, она бесполезна.

Вероятно.

13. Я думаю, что и занятие всеми названными нами науками, если оно приводит к объединению их между собой и родству и принимает в соображение то, что их сближает, ведет к нашей цели, и тогда труд затрачивается не бесполезно; иначе же он бесплоден.

Я предполагаю то же, но ты говоришь, Сократ, о трудной вещи.

Ты имеешь в виду прелюдию или что-нибудь другое? Ведь мы должны знать, что все сказанное - прелюдия к самой песне, которую надо выучить. Ты, надеюсь, не думаешь, что знающие названные нами науки - диалектики?

Конечно, нет, или разве только очень немногие из тех, кого я встречал.

А те, которые не способны давать и требовать ответа, будут ли, по твоему мнению, знать то, что, как мы сказали, они должны знать?

Тоже нет.

Значит, Главкон, это уже сама песня, которую исполняет диалектика. Этой мыслимой песне подражает зрение, о котором мы сказали, что оно стремится смотреть на самых животных, на самые светила и, наконец, на самое солнце. Так и тот, кто пытается обратиться к самой сущности каждой вещи при помощи диалектики без участия чувств, но путем разума, и не отступает, пока не постигнет одной только мыслью сущности добра, находится у самого предела мыслимого, как тот, о ком мы сейчас говорили, находится у предела видимого.

Конечно.

Что же? Не называешь ли ты этот путь диалектикой?

Освобождение от оков и обращение от теней к образам и к свету, выхождение из-под земли к солнцу и там первоначально невозможность смотреть на животных, на растения и солнечный свет, а только на божественные отражения в воде и на тени сущего, но уже не на тени образов, бросаемые светом, который по сравнению с солнцем сам является лишь образом,- вот в чем смысл занятия перечисленными нами науками; оно возвышает лучшую часть души до созерцания лучшего в сущем, подобно тому как раньше самый светлый орган тела возвышался до созерцания самого ясного в телесном и видимом мире.

Я согласен с этим; правда, мне кажется, что с этим очень трудно согласиться; с другой стороны, однако, трудно и не согласиться. Тем не менее, так как мы не сейчас только об этом слышим, но и впоследствии часто должны будем к этому возвращаться, допустив то, что сейчас сказано, перейдем к самой песне и разберем ее так же, как разобрали прелюдию. Скажи же, какова сущность диалектики, на какие виды распадается и каковы ее пути? Ведь это, вероятно, пути, ведущие туда, где человек достигает уже как бы отдыха и предела своего странствия?

Ты, любезный Главкон, уже не будешь в состоянии следить за моей мыслью, хотя с моей стороны не было бы недостатка в готовности и ты увидел бы уже не образ того, о чем мы говорим, а самую истину, какой она мне, по крайней мере, представляется; а действительно ли это истина или нет, этого невозможно достоверно утверждать, а что нечто подобное будет истиной, это следует утверждать. Не так ли?

Как же иначе?

А также и то, что сила диалектики одна может открыть ее человеку, знающему то, о чем мы сейчас говорили; никакой другой науке это недоступно.

И это следует утверждать.

Никто не усомнится, во всяком случае в наших словах, что какой-то особый метод систематически пытается постигнуть сущность каждой вещи, остальные же науки имеют в виду или человеческие мнения и желания, или возникновения и составления, или заботу о том, что возникло и составилось; те же, о которых мы сказали, что они до известной степени касаются сущего,- геометрия и следующие за ней,- они, как мы видим, только грезят о сущем, наяву же им невозможно его увидеть, пока они, пользуясь гипотезами, оставляют их неприкосновенными, не будучи в состоянии обосновать их. Когда началом чему-нибудь служит неизвестное, конец и середина составляются также из неизвестного,- как подобное допущение может стать когда-нибудь знанием?

Никак не может.

14. Итак, один только диалектический метод ведет, уничтожая гипотезы, к самому началу, чтобы утвердить его, и око души, зарытое, действительно, как бы в варварскую грязь, он постепенно толкает и поднимает вверх, пользуясь в качестве помощниц и проводниц упомянутыми раньше искусствами. Их мы часто по привычке называли науками, но им надо дать другое имя, которое указывало бы на нечто более ясное, чем мнение, но более смутное, чем наука; где-то раньше мы называли их рассуждением; спорить об имени, мне кажется, не стоит людям, которым предстоит рассмотреть такие важные вещи.

Конечно, не стоит.

Согласимся же, как и раньше, первую часть называть наукой, вторую - рассуждением, третью - верой, четвертую - догадкой и две последние вместе - мнением, а две первые вместе - знанием; мнение имеет дело со становлением, знание же - с бытием, и как бытие относится к становлению, так знание относится к мнению, и как знание к мнению, так наука - к вере и рассуждение - к догадке; а соотношение между собой того, к чему они относятся, представимого и познаваемого, и разделение того и другого на две части мы оставим, Главкон, чтобы такое деление не завлекло нас в еще более длинные рассуждения, чем предшествовавшие.

Я согласен со всем, поскольку я мог усмотреть.

Значит, ты называешь диалектиком человека, ищущего объяснения сущности каждой вещи! У кого такого объяснения нет, поскольку он не в состоянии отдать отчета себе и другим, постольку ты будешь отрицать за ним знание в этом отношении?

Как же не отрицать?

Не так же ли и относительно добра? О том, кто не может на словах определить идею добра, выделив ее среди всего другого, и кто, как бы в битве, отражая всякие опровержения и стремясь доказать свое мнение не при помощи того, что кажется, но того, что есть, не выйдет из всего этого с непоколебимым убеждением,- о таком человеке ты скажешь, что он не знает ни самого добра, ни вообще чего-нибудь доброго; если он уловит какой-нибудь образ его, то лишь в силу мнения, а не знания, ты скажешь, что он проводит эту жизнь в снах и грезах и раньше, чем проснуться здесь, придет в обитель Аида, чтобы там окончательно заснуть.

Конечно, я непременно все это скажу.

Ты не допустил бы, надеюсь, чтобы твои дети, которых ты теперь воспитываешь и учишь на словах, если бы ты когда-нибудь воспитывал их па самом деле, чтобы они имели власть в городе и распоряжались важнейшими делами, будучи бессловесны, как начерченные линии?

Не установил ли бы ты закон, чтобы они получали главным образом такое воспитание, чтобы уметь как можно лучше задавать вопросы и отвечать?

Установил бы вместе с тобой.

Не кажется ли тебе, что диалектика, как ключевой камень, стоит наверху всех наук и никакой нельзя поставить выше ее, но что здесь уже их завершение?

Кажется.

16. Итак, счисление и геометрию и все подготовительные пауки, которые надо преподавать до диалектики, следует предлагать детям, но способ преподавания не должен быть насильственным.

Потому, что ни одну науку свободный человек не должен изучать, как раб. Телесные упражнения, выполняемые даже против воли, нисколько не вредят телу, в душе же никакая насильственная наука не остается прочно.

Поэтому не насильственно преподавай, милейший, детям науки, а посредством игры; тогда ты лучше увидишь, кто к чему склонен.

То, что ты говоришь, довольно убедительно.

Ты ведь помнишь, мы говорили, что детей надо водить и на войну, на конях, в качестве зрителей, а если не представляется опасности, то подводить близко и давать им отведать крови, как щенкам.

И каждый, кто во всех этих трудах, науках и опасностях окажется впереди других, должен быть выделен.

В каком возрасте?

Когда они освободятся от необходимых гимнастических упражнений, так как в это время - длится ли оно два или три года - они не в состоянии заниматься ничем другим; утомление и сон враждебны учению; но в то же время и это немаловажное испытание, каким кто окажется в гимнастических упражнениях.

Конечно.

А после этого избранные из двадцатилетних получат большие почести, чем другие, и науки, преподававшиеся детям без системы, для них должны быть систематизированы, чтобы они могли обозреть их взаимное родство и природу сущего.

Да, только такое учение будет прочно у всякого, кто его усвоит.

И кроме того, это лучшее испытание, диалектик ли данный человек по природе или пет. Тот, кто в состоянии так обозреть науки с одной точки зрения,- диалектик, кто не в состоянии,- недиалектик.

Я согласен с тобой.

Тебе придется, сказал я, следить, кто из них окажется способным к этому, а также стойким в научных занятиях, стойким на войне и во всем, предписанном законами; таких ты должен будешь после тридцати лет выделить из избранных и дать им еще большие почести; ты должен будешь, испытывая их посредством диалектики, смотреть, кто из них способен, отрешившись от зрения и других чувств, в союзе с истиной обратиться к самому бытию. Здесь, мой друг, необходима большая осторожность.

Почему же?

Разве ты не замечаешь, какая большая беда постигла нынешнюю диалектику?

Что диалектики полны беззакония?

Даже очень.

Ты считаешь, что с ними происходит что-то непонятное, и не оправдываешь их?

Почему же их оправдывать?

Если бы, например, какой-нибудь подкидыш был воспитан в богатом и знатном доме среди многочисленных льстецов и, выросши, узнал бы, что он не происходит от тех, которые называют себя его родителями, а своих настоящих родителей не нашел бы, можешь ты себе представить, как бы он относился к льстецам и к приемным родителям, пока не знал об обмане и после того, как узнал бы? Или ты хочешь слышать, как я себе это представляю?

17. Я думаю, что он больше уважал бы приемного отца и мать и других своих мнимых родственников, чем льстецов, больше заботился бы, чтобы они не терпели ни в чем недостатка, меньше делал и говорил б им чего-либо противного законам и больше бы повиновался им в важных вещах, чем льстецам, пока не узнал бы истины.

Вероятно.

А после того как он узнает истину, я думаю, его почтение к ним и заботы уменьшатся, и, напротив, усилятся эти чувства по отношению к льстецам. Он будет подчиняться им гораздо больше, чем раньше, будет жить по их указаниям, открыто общаясь с ними, а своего прежнего мнимого отца и других мнимых родственников - если только у него не окажется исключительно хорошая натура - он не будет ставить ни во что.

Все, что ты говоришь, очень правдоподобно; но что общего между этим примером и приступающими к рассуждениям?

Вот что: у нас с детства имеются некоторые мнения о справедливом и прекрасном, под влиянием которых мы воспитывались, как под влиянием родителей, подчиняясь им и уважая их.

Но ведь есть и другой образ жизни, противоположный этому, сулящий много удовольствий; он прельщает нашу душу и влечет к себе, но не убеждает сколько-нибудь разумных; они уважают те отеческие мнения и им подчиняются.

Так вот, если к настроенному таким образом человеку явится Вопрос и спросит, что такое прекрасное, и, когда он ответит то, что привык слышать от законодателя, Разум его опровергнет и, многократно, различным образом опровергая, убедит, что это столь же прекрасно, сколь и постыдно, и также относительно справедливости и добра и всего того, что он особенно чтил,- как ты думаешь, каково будет после этого его уважение к этим вещам и повиновение им?

Он неизбежно будет уже меньше уважать их и повиноваться им.

Невероятно.

И окажется, я думаю, что из человека, живущего согласно с законом, он станет беззаконным.

Неизбежно.

Это - естественное состояние тех, кто так приступает к рассуждениям, и, как я только что сказал, они заслуживают снисхождения.

И даже жалости.

А для того чтобы тебе не пришлось жалеть тридцатилетних людей, не следует ли с большой осторожностью приступать к рассуждениям?

Да, с очень большой.

Не заключается ли один из видов этой осторожности, который надо постоянно соблюдать, в том, чтобы не позволять детям приобретать вкус к рассуждениям? Я думаю, ты замечал, что мальчики, впервые отведав рассуждений, злоупотребляют ими, как игрой, всегда пользуясь ими для противоречия; подражая обличителям, они сами обличают других, находя, подобно щенкам, удовольствие в том, чтобы в разговоре тянуть и рвать каждого встречного.

А опровергнув многих и сами будучи опровергнуты многими, они очень быстро впадают в такое состояние, что перестают верить в то, во что раньше верили; вследствие этого и они сами и все, имеющие отношение к философии, приобретают у других дурную славу.

А более взрослый человек не захочет участвовать в таком безрассудстве; он будет более подражать желающему заниматься диалектикой и познать истину, чем забавляющемуся и противоречащему ради игры; и сам он будет сдержаннее и занятие это сделает более уважаемым, а не менее.

Ты правильно говоришь.

Не ради этой ли осторожности сказано и все то, что мы говорили раньше, что к рассуждениям должны быть допущены только скромные и стойкие натуры, не так, как это бывает теперь, когда любой человек, часто даже совершенно непригодный, берется за них.

Конечно.

"Педагогические воззрения Платона и Аристотеля". Пг., Изд-во газеты "Школа и жизнь", 1916, стр. 36-49.